Телефонная книжка
Шрифт:
13 декабря
И Ольга Александровна, чуть не плача, рассказывала друзьям, что она предлагает ему заниматься какой-то математической работой, «а он с котенком играет». Когда дело касалось математики, она была пряма, чем нажила множество врагов, беспощадна, о чем отлично знали студенты, и сильна. «Во всяком случае сильнее Софьи Ковалевской [3] ». «Где же скрывается все это?», — думал я, глядя на недоумевающее лицо Ольги Александровны. При дальнейшем знакомстве, которое оставалось, впрочем, столь же поверхностным, я убедился, что музыки она не понимает, но уважает ее. И к литературе относится с тем же уважением, что я к математике. Меня умиляло ее честное желание понять. И полное отсутствие ломания. Это признак, дающий часто понять, что в этом человеке есть талант. Но как трудно примириться с тем, что в области духовной или умственной жизни существуют несообщающиеся или независимые друг от друга области. Или зависимые и сообщающиеся, но более сложными путями, чем ты можешь угадать.
[3]
Ковалевская Софья Васильевна (1850–1891) — математик, первая женщина член — корреспондент Петербургской Академии наук (1889).
Любарская Александра Иосифовна,пожалуй, одно из самых преследуемых судьбой существ, которых встречал я в своей жизни. И принимает она свои горести так, что не посмеешь назвать ее несчастной. Близкие ей, самые близкие люди гибнут, и гибнут непременно трагически. Книги ее бранят несправедливо. Жизнь не дает ей покоя. Но глаза ее глядят ясно. Видеть ее легко. Ум ее так же
Лебедев Владимир Васильевич.О нем рассказал все, что мог, когда описывал Печатный двор [222] . Лебедев все такой же, как в двадцатых годах. Только часто живет то в Москве, то в Ленинграде все на той же квартире. Хвалился недавно Анечке Лепорской, что он язычник и не понимает, что такое грех. Работает каждый день, как святые молились. В полную силу. Не стареет. Недавно женился. Пить только стал больше, чем в первые годы нашего знакомства. А так все тот же. И одет так же.
222
См.: Евгений Шварц.Живу беспокойно… Л., 1990.
14 декабря
Однажды в тридцатых годах появился у нас высокий и широкий человек, с задумчивым или рассеянным взглядом. Оказалось, что это старый знакомый Катюши и Сашки Зильбера. Когда лет за десять до описываемых дней аккомпанировал Сашка актерским песням в «Синей блузе», Володя Легошин [0] работал там же: не то актером, не то режиссером, не то художником. В тогдашние времена в подобных коллективах каждый актер участвовал во всей жизни театра. От погрузки декораций на грузовик до акробатических танцев, или, по крайности, хоть до хоровой декламации. Впечатление Володя Легошин произвел неясное, молчаливость и рассеянный взгляд этому были причиной. К этому времени перешел он на работу в кино. Еще, кажется, не решился стать режиссером, но был к этому близок. Вероятно, этим и объяснялся рассеянный его взгляд. Тяжело человеку в кино, пока не привился он к тому живому, что имеется в этом явлении природы нашей. Чем чаще приходил к нам Володя, тем яснее становилось, что человек он доброкачественный. По каким масонским знакам, невидимым и неопределимым, определяешь все-таки, какой разряд людей человек выбрал, к какому войску присоединился, трудно сказать. Но редко ошибаешься ты в подобных случаях. И хоть Володя был молчалив при встречах по — прежнему, впечатление, что он производил, прояснилось. Вскоре он переехал в Москву в «Союздетфильм». К отъезду его стало ясно, что ко всему прочему он человек немножко странный. В материале, из которого был он создан, замечал ты не изъян, нет, а проработку. В «Союздетфильме» он привился окончательно. Не помню, на какой картине (кажется, «Белеет парус одинокий» [1] ) — весь коллектив сочувствием рассказывал, что от Легошина ушла жена. И что он портит финал ленты, до того страдает. Рассказывали с сочувствием, но и с удовольствием, как о чуде, или редкости, или странности, случившейся в доме.
[0]
Легошин Владимир Григорьевич (1904–1954) — кинорежиссер, в 1920–х гг. — актер, режиссер и художник коллектива «Синяя блуза».
[1]
Зильбер (псевдоним Ручьев) Александр Александрович
— пианист, аккомпаниатор в коллективе «Синяя блуза». Брат Л. А. Зильбера и В. А. Каверина. Первый муж Е. И. Шварц.
15 декабря
Перед войной собрался Легошин ставить «Снежную королеву». Он приезжал по сценарным делам ко мне, и я ездил в Москву, и оказался Володя в работе понятливым, легким и оживленным, без следа его обычной чуть странной, рассеянности. Когда работаешь с кем — н хбудь над пьесой своей или сценарием, и работа идет, то вырабатывается у тебя с этим человеком особый вид связи. Дружба — не дружба, но встречаешь его в дальнейшем не так, как до сих пор. И хоть война и оборвала работу над «Снежной королевой», встретились мы в Сталинабаде как друзья. «Союздетфильм» был эвакуирован туда. Легошин, помнится, никак не мог найти себе работу по душе. Он твердо знал, чего не хочет. Но угадать, какую именно картину ему хочется делать, не был в силах. Это приближало его к типу режиссеров — актеров, вроде Бабочкина, Чиркова и некоторых других, одичавших от желаний творческого порядка, которых они и сформулировать не могли. Бабочкин — по грубости и простоте. Чирков — по робости, уклончивости и вытекающей отсюда сложности душевной. А Володя — по честности. Все его горести, связанные с разводом, к тем дням позабылись. Женат он был на Алле Борозиной [3] , женщине, заслуживающей особого рассказа, но он увел бы слишком уж далеко в сторону. Когда познакомились мы, была она мила, внимательна. Хотела нравиться — не то чтобы как женщина, а вообще. Вся. Видно, пришлось хлебнуть ей много горя, так как была она в ранней молодости необыкновенно красива. Но обиды не озлобили ее, а породили в ней жажду хороших со всеми отношений. Страх боли. Она и пьесу свою приносила читать. И подарила что-то в наше нищее сталинабадское хозяйство. Но не этим взяла, а искренним доброжелательством, и с ней мы подружились. Был у нее мальчик лет пяти — шести. Бледный, истощенный и необыкновенно сосредоточенный. Он все молчал. Уложат его спать, и он молчит.
[3]
Борозина Алла Владимировна — жена Легошина.
16 декабря
Не засыпает, а все думает. О чем? Рядом бушевали во всем своем адском великолепии жены киноактеров. Одну из них не назову, она умерла в бедствиях и горестях, но была в те дни в полном своем черном сверкании, и зло, и злоба на твоих глазах излучались из всего ее существа. Нет, она была недовольна жизнью, и все свое недовольство, всю ненависть, всю неутолимую алчность вымещала на сынишке, тоже лет шести. Она его так избивала, что однажды прибежал человек простоватого вида в сапогах. Оказался работником обкома или даже ЦК партии, их дом отделен был от того, где жили киношники, только садом. Он увидел в окно, как мать истязает сына, и, бросив работу, прибежал на выручку. Но мать с такой адской силой возопила и так бешено напала на простоватого человека в сапогах, что тот при всей правоте и при всем могуществе своем отступил, убоявшись. Я, увидев ее у Легошиных, тоже испытал ужасГТакой недоброй силой дышало широкое, черноглазое лицо ее. Через некоторое время поссорилась грозная эта грешница с кем-то из нашего театра. И с удивительным изяществом нечестия простейшим способом оклеветала она весь мужской состав труппы, объявив, что все они — педерасты. И пожилые, и отцы семейств — тоже; это придавало новости особую остроту. Нервно настроенная киностудия детских фильмов радостно бросилась на столь жирную кость. Уж очень им хотелось грызть. Шагая взад и вперед по комнате Легошиных, один из административных работников студии кричал, что он не сомневается в достоверности этого известия. И воскликнул в пароксизме благородства: «Я не оставил бы актера N наедине с моей матерью!» На что Катюша, к удовольствию Аллы Борозиной, возразила: «Тогда уж скорей с отцом!» Но старый грешник, находящийся в экстазе благородства, не расслышал возражения. Акимов, к моему удивлению, отнесся к клевете вполне равнодушно. И в самом деле: постепенно воздух очистился от этого яда сам собою. Начисто.
17 декабря
Легошины жили рядом со всей этой нечистью и не вступали с ней в соединение, как масло с водой. И их уважали за это. Алла только в карты играла с иными соседями с увлечением, выходящим за пределы обычного. Но вот с пересадкой на новую почву знакомство наше не привилось и постепенно замирало. В Москве мы почти не встречались с Легошиными. Он был занят на студии (теперь мне кажется, что «Белеет парус» он поставил после войны, а развод, сочувствие и прочее были связаны с какой-то другой картиной). А она — домом, сыном. Володины странности я уже не замечал. Акимов, наименее странный из моих знакомых, напротив, открыл их и рассказывал с тем аппетитом, [с] каким говорим мы о других, но не о себе,
[4]
Шварц имеет в виду строки из повести И. С. Тургенева «Переписка»: «Начинаю, по обещанию, говорить о самом себе и буду говорить с удовольствием, доходящим до аппетита… Именно так. Обо всем на свете можно говорить с жаром, с восторгом, с увлечением, но с аппетитом говоришь только о самом себе» (Тургенев И. С. ПСС. Т. 6, 1963, с. 167).
18 декабря
Не могу сейчас установить точно, когда, кажется, году в 51, появился на нашей комаровской даче и знакомый и точно из давних — давних времен возникший
Володя Легошин. Он все не мог и не мог найти сценария по душе и приехал поговорить со мной — не напишу ли я для него сказку. Занимался он так называемым дубляжем, и это как бы чисто прикладное дело в его руках превратилось в искусство. Он дублировал «У стен Малапаги» [5] — чуть ли не единственный дубляж, где забываешь о бесчеловечной операции, произведенной над актером: собственный его голос вырезали и заменили чужим. Но Легошину было тесно в этой переводчески- хирургической области кино. Я находился тогда, как понимаю теперь, в состоянии холодном и затемненном. И сначала вяло отказался, а потом вяло согласился. И насильственно, со скрипом выжал из себя нечто вялое и бесформенное, назвав это заявкой на сценарий, над чем Володя горестно задумался, и что студия впоследствии совершенно справедливо отвергла. Но дело не в этом. Узнав, что Катерина Ивановна нездорова, а в Ленинграде не найти диуретина, Володя сказал, что поищет его в Москве. И — вот странный человек — прислал из Москвы заказным письмом, тщательно, виртуозно запечатанным, множество таблеток этого лекарства. И повторил посылку трижды. И, как я припоминаю теперь, я, в тогдашнем затемнении своем, даже не поблагодарил его, не известил, что посылки дошли. А это была последняя наша встреча и последний от него подарок. Мы существуем в тесном кругу и поэтому знали мы, в основном, как живет Володя. Лишенный каких бы то ни было странностей Роу [6] рассказывал, что, не найдя сценария, Легошин сам сочинил сказку, но очень странную — невозможно ставить. И художественный совет отверг ее. С Аллой он разводится. Мешает только квартирный вопрос. И вот год назад, во время съезда, заехавший по делу Роу говорит спокойно: «Я спешу на похороны». — «Чьи?» — «Володя Легошин позавчера умер. Не вылежал после инфаркта».
[5]
Франко — итальянский фильм, поставленный Р. Клеманом в 1949 г.
[6]
См. «Московскую телефонную книжку. Роу Александр Артурович», с. 629.
М
19 декабря
Макарьев Леонид Федорович [0] все жаловался в длинных своих речах на обиды. На непонимание, которым он окружен. Работал с утра до вечера, секунды свободной не имел. Да и теперь не имеет. Получил и орден, и звание, но лицо его сохраняло все то же чуть жеманное и вместе с тем обиженное выражение. Господи, как я ненавидел его! Из немногих ясных чувств, доставшихся в жизни на мою долю, при вечном смятении душевном, ненависть к Макарьеву занимала не последнее место. А теперь мне приятно, когда я вижу столь памятное по переходным годам его лицо с актерской и вместе педагогической улыбочкой, печальной и в чем-то упрекающей. И мне жалко былой ненависти. Она была частью целой системы чувств, к сегодняшнему дню угасшей. Мы ждали большего. Я называл его профессором Серебряковым из «Дяди Вани», автоматическим оратором, человеком, который даже в пьяном виде перестал говорить рискованные вещи, когда за них стали наказывать не шутя. А он кричал, что я несу в искусство пирожные, когда нужен черный хлеб, что «Клад» — вылазка, писал статью с огромным количеством слов, взятых в кавычки (не цитат) и с таким же количеством курсива. Все о «системе», о «правде», преломленнойчерез «актерское», но прежде всего через миросозерцание— или что-то в этом роде. Я был уверен, что Макарьев губит детский театр, а Зон и его группа его возрождает. И что же? Зон свой театр погубил, растратил, а старый ТЮЗ существует. Не весть как, но дышит. Макарьев когда-то хотел власти. Ну вот, он может ее взять — Брянцев совсем стар. Но и Макарьев так немолод, что сделать последние усилия и закрепиться на троне не может. И не хочет. Преподавать спокойнее. И подводя итоги, я вижу, что столь ненавидимый мною некогда Макарьев кое-что сделал. И я гляжу на него без признака ненависти. Но в глубине души жалею о ней.
[0]
Макарьев Леонид Федорович (1892–1975) — артист, режиссер, педагог, драматург, искусствовед. В 1921 г. участвовал в организации ЛенТЮЗа, позже — заместитель художественного руководителя по репертуару в этом же театре. Автор воспоминаний о Шварце.
20 декабря
Как жалею о тех первых днях знакомства, которые вспоминаю каждый раз, проходя мимо дома на углу Халтурина и Аптекарского переулка. «Дом этот строил Гваренги», — так сказал мне Макарьев, потом Елагина, снимавшая у них комнату, потом Зандберг. И я испытал чувство раздражения, которое быстро подавил. Я не любил, не выносил тогда разговоры о том, кто что построил и что какого стиля. Самоуверенные пижоны, знавшие все это, казались мне народом мертвым. Ничего не понимающим в старом, раз не увидали нового. Нового в искусстве. Кажется, я говорил, что похвалой тогда в нашем тесном кругу было: «Чему-то соответствует в действительности». А Петр Иванович Соколов, некогда ученик Петрова — Водкина [1] , восстал против него именно потому, что у того не было чувства современности. И писал картины, которые понимало два — три человека. (Не могу скрыть, хоть и стыжусь этого, что я не входил в их число.) Он все сердился на себя, тем не менее, что не нашел еще выражения современности. Единственное, разве, он высказывал отчетливо: «У современной Венеры должны быть толстые ноги». И это принималось, как говорилось, без улыбки. На переднем крае, возле Олейникова, Соколова, было все холодно и ясно. В макарьевской же среде любимое слово было: «в каком-то смысле». Елагина еще несла настоящее знание от настоящего Станиславского и непосредственно от Вахтангова. Она ушла из Вахтанговского театра (тогда, кажется, еще III студии) по причинам творческим. Вместе с Завадским [2] . Но насколько даже тут было туманнее и, следовательно, теплее, чем возле моих беспощадных друзей. На переднем крае были по — солдатски грубы, что меня задевало более, чем следовало. Здесь же царствовала деликатность в приемах. Особенно возле Елены Владимировны. В ее комнате на стене висели юношеские акварели Юрия Завадского: стол с бутылкой, а за столом пьяница в цилиндре. Лицо зеленое. Без глаз. Все условно, но, увы, той условностью, которая умерла.
[1]
Петров — Водкин Кузьма Сергеевич (1878–1939) — художник.
[2]
Завадский Юрий Александрович (1894–1977) — режиссер, артист, педагог, художник, театральный деятель. В 1915–1923 гг. — в труппе Студии, затем Театра Е. Б. Вахтангова. В 1924 г. перешел в МХАТ и организовал свою студию.