Телефонная книжка
Шрифт:
21 декабря
Я в те дни только что бросил курить и починил, наконец, зубы, пришедшие за голодные девятнадцатый, двадцатый годы в очень плохое состояние. Унизительные мучения в зубоврачебном кресле ушли, наконец, в прошлое. Курить мне больше не хотелось. Без папирос, к моему удивлению, я вдруг услышал запах земли, запах травы, пыли, прибитой дождем; обоняние вдруг проснулось или воскресло. Я стал каждое утро делать гимнастику и обливаться холодной водой. Словом, принялся, но все для того, чтобы проснуться или воскреснуть. Но писать еще не начал. Никак не мог найти креста по плечу. Это объяснялось еще и тем простым обстоятельством, что я его и не искал. Писал в крайнем случае. В полсилы. Пока. Но зубы, гимнастика, ясность головы после того, как бросил я курить, радовали. Однажды, сходя с трамвая на углу Садовой и Невского, я испытал такое острое чувство счастья, предчувствия счастья, что сам удивился. Я выбирался, выбирался из полной тьмы, и, хоть и не делал самого главного, чувство радости и счастья охватывало меня внезапно не один раз. Не с той силой, что тогда на Садовой, но все же я веселел до безумия и заражал своей веселостью даже свирепых моих друзей. Вот в каком я был состоянии, когда познакомился, точнее, сблизился с макарьевским домом, построенным Гваренги на углу Аптекарского переулка. Их тоже заражал я своей безумной веселостью, особенно в первое время. Вспоминаю те дни с каждым словом яснее — и вижу, что с самого начала знал все, что приведет меня к расхождению с хозяином. Но закрывал на это глаза. У них было легко. По — летнему. Макарьевы доживали последние дни в Аптекарском переулке. Дом переходил во владение какого-то учреждения.
22 декабря
Вот, собственно, и все. Для меня эта встреча с Макарьевыми была важна тем, что я написал для ТЮЗа первую свою пьесу [3] . Хотел рассказать обо всем подробно — а вижу, что скучно говорить о 1927 годе. Тем более, что я как-то раз писал уже о ТЮЗе.
Меттер— уж больно прост для меня. Зависть к подобного рода простоте лишает меня возможности говорить о нем отчетливо. Это длинный еврей, сильный. Тощий. По образованию математик. Не знаю, сколько времени занимался он педагогической работой, но с тех пор любит говорить о воспитании, поучать. Не прочь поговорить и на этические темы. Он талантлив — и это свойство у него на поверхности. Он легок, остроумен, глядит умно. Владеет от природы формой повествовательной, так что рассказы его выглядят искренними и трогают. Но вся эта шелковая ткань при случае приходит в движение, и глазам открывается неожиданное зрелище.
[3]
См. «Зон Борис Вульфович», комм. 4.
24 декабря
Несомненно, считать надо уметь. Особенно бывшему математику. Но когда он, человек столь остроумный и легкий, с выражением умным, интеллигентным поднимает историю с магазином, где-то в Челябинске продавшим ему несортную чернобурую лису, и добивается возврата денег или ловит спекулянта, продавшего ему уцененные брюки, испытываешь раздражение. Как будто не Сёлика обманули спекулянты, а ты обманулся. Вот еще легкий порыв ветра, и ты снова с неудовольствием чувствуешь, что за тканью не все благополучно. Например, когда узнаешь ты, как строго у него насчет домашних расходов. Как будто и мелочь — но не умещается она в том Селике, что радует тебя. Все как будто весело. Он и выпить не дурак, а уж насчет женщин… Именно такие тощие и сильные евреи и тут молодцы. И поступает иной раз молодцом. На вечере каком-то в Театре комедии один актер, ни ростом, ни силою Селику не уступающий, позволил себе за ужином неуважительно отозваться о Юнгер. И Селик вступил с ним в драку, схватил за горло, швырнул на пол, шум, скандал! В ССП хватало и тогда людей, ненавидящих его. Могли поднять дело, и он понимал это. Вот тут, казалось, за шелковым полупрозрачным домино скрывается парень ничего себе. Раза два поражал он меня очень пустыми рассуждениями о Толстом. Но я сам в этой области не силен. Однако, под привычной и милой маской мелькала вдруг туповатая рожа. И несколько дней, как бывает, когда человек приснится тебе не в обычной привычной сущности, относился я к нему не так, как всегда. Но вот недавно не ветер подул, а заревел ураган. Селика охватила страсть. Сначала сказалась его привлекательная сторона. С неудержимой искренностью и легкостью рассказывал встречному и поперечному Селик о том, что он влюбился. Я ему сказал, что не сочувствую его любви, и в самом деле, сорокапятилетний матерый волк влюбился в шестнадцатилетнюю девочку, которую знал с детства. Да еще из семьи, где был принят как ближайший друг.
25 декабря
Да еще был он женат семнадцать лет и с женой не собирался расходиться. И разодрал этот вихрь всю
полупрозрачную ткань, что талантливость набросила на его практическую, боязливую, грубоватую сущность. Теперь стало ясно: ближе он к тому, как бы неожиданному Селику, что обнаруживался от случая к случаю, от скандала с чернобурой лисой до рассуждений с Борисом Михайловичем по поводу «Анны Карениной». Я не смею осуждать страсть. Тут понятно, что забывает человек все. Непонятно другое, с какой быстротой Селик отрезвел и вспомнил все и подсчитал на пальцах, как следует ему поступать при такой разнице в летах, едва обстановка усложнилась и дело приняло характер открытый. Он забегал, засуетился. Стал намекать, что, собственно, это он лицо пострадавшее и даже с какой-то точки зрения совращенное и едва ли не диффамированное [223] . Пишу об этом с досадой и отвращением, потому что муть и грязь поднялись со дна, — подобные истории притягивают их, как пароход — магнитные мины. В нашем союзе состоялось заседание специально о добродетели. Обвинялся Успенский, причем участникам собора давали копии писем, посланных грешником некоей блуднице, ныне угнетенной невинности. И многие их читали. Затем поставили дело Селика, которое отложили, ввиду того, что сей грешник пребывал в нетях. И я испытал то, в достаточной степени отвратительное ощущение, когда, осуждая, оказываешься ты в дурном обществе, но оправдать не можешь по брезгливости. Я захворал и не видел давно этого мыслителя и писателя. Думаю, что шелковое домино опять ниспадает с его плеч. И друзья давно примирились с очевидностью. Ну, обделался и обделался — так когда это было. А все же он в плаще. Но я боюсь встречи с ним. Боюсь того безразличного, приятельского тона, которым, вероятно, заговорю с ним.
223
от латинск. diffamare — порочить.
26 декабря
Следом за Меттером идет фамилия: Монэ.Эту женщину я ни разу не видал, но слышу о ней часто. Она портниха, но не простая, а с талантом. Иные не признают ее работу, другие — восхищаются, третьи — обсуждают со знанием дела — то ей удалось, другое — нет. Я давно уже не осуждаю женское умение разбираться в этом искусстве. Некоторые мужчины обладают им. Чаще всего актеры или режиссеры. Иной раз, реже, чем это можно подумать, художники. А художницы, почти все, в этом искусстве тупы. Театральные костюмы придумать еще могут, а сами одеваются нехорошо. С претензиями. Когда разговаривают женщины о платьях, лица их принимают выражение сосредоточенное, внимательное. У самых даже изломанных — правдивое. Это чувство неподдельное, от природы. Я в Липецке в базарный день увидел непривычное для меня зрелище: баб в домотканых юбках чистых цветов, отделанных позументом, в коротеньких плюшевых кофточках до талии, в бусах. А девки — с разноцветными лентами в косах. И какими, словно умышленно серыми, выглядели рядом с ними мужья и братья — словно «русский крестьянин XVIII века» из какой-нибудь книжки. На Кубани такой разницы в одеже между казаками и казачками не наблюдалось. У нашей молочницы купили мы ее домотканую юбку рублей, кажется, за 70. Узнав, что позумент нам ни к чему, она его тут же отпорола, но цены за юбку не сбавила, сказавши, что таких теперь не делают, что это у нее еще бабкина. И они с Катюшей заговорили о юбках, о тканях, об одеже все с тем же, знакомым мне, внимательным, сосредоточенным выражением. Я очень удивился, когда мне сказали, что Варя Кешелова [4] хорошая девочка: она явно заботилась о своей наружности, когда народ страдал. Это не говорилось прямо, но подразумевалось. И соблюдалось, как закон. Но потом я отрекся от него.
27 декабря
После фамилии Монэ идет запись Федоров. [0] А затем в скобках — монтер. Этим и объясняется, почему фамилия на букву «Ф» попала в алфавит на «М». Телефон, первый в моей жизни, имел № 2–00–66. Поставили этот деревянный неуклюжий настенный аппарат, вероятно, году в 24, когда жил я еще на Невском 74, кв. 71. Именно по этому аппарату услышал я в ужасный день 3 октября 25 года о страшной смерти моего шурина Феди Халайджиева [1] . И удивлялся, как не заржавела мембрана, когда мне Олейников упавшим голосом сообщил об этой беде.
[0]
Федоров Иван Иванович — монтер по установке телефонов.
[1]
Халайджиев
Этот телефон так и числился за мной. Слышал я и дурное и хорошее. Сообщили о рождении Коли, сына Фединого мальчика. Звонили и друзья, и враги, и враги, они же друзья. Сердился на меня Самуил Яковлевич за лень и беспорядочность в редакционной работе. Он же иной раз звонил весело и шутя. На рассвете 16 апреля позвонил звонок, и вскрикнула Искуги Романовна [2] : «Это из родильного дома!» И я услышал равнодушный, но старательный голос сиделки: «Родилась у вас девочка, черненькая, восемь фунтов с четвертью. Супруга ваша чувствует себя на
[2]
Халайджиева (рожд. Хачатурова) Искуги Романовна (1870–1958) — теща Шварца, племянница М. Налбандяна — известного армянского просветителя, друга А. И. Герцена.
[3]
Крыжановская Мария Олеговна (р. 1954) — внучка Шварца.
28 декабря
Первый, Андрюша, родился в Москве в 50 году, и я звонил об этом событии в Ленинград Катерине Ивановне. По нашему третьему телефону, о котором речь пойдет впереди. Разойдясь с Холодовой, я долго жил без телефона. С 29 по 34. Но вот в апреле 34–го переехали мы в так называемую писательскую надстройку. И через несколько дней появился у нас на стене, хоть и висячий, но на этот раз маленький, черненький, не лишенный изящества телефонный аппарат. И номер наш стал 4–80–11. С апреля или мая 34–го по 9 декабря 41 чего только не наслушался я по телефону 4–80–11. Тогда это не был автомат. Ты нажимал кнопку «А», если первые цифры номеров, которые ты вызываешь, начинались с единицы или двух. И на кнопку «Б», если номера были выше. И женский голос с особенной, выработанной интонацией отвечал тебе: «Группа «А» или «Б» и повторял преувеличенно отчетливо названный тобой номер. После чего сообщал: «Позвонила» или «Соединяю», на что я, по московскому обычаю, усвоенному в студенческие годы, отвечал «спасибо». И прислушивался к звонку, похожему на сипение. Это телефонистка звонила. Иной раз отвечала она отчетливо: «Номер занит» или «Занято». Этому предшествовало гудение, дававшее опытному абоненту понять и без заявления телефонной барышни, что тот, кому ты звонишь, разговаривает с кем-то. Изредка барышня сообщала: «Трубка снята» или «Повреждение на линии». Случалось, что по таинственным причинам вдруг перепутывались кнопки. Это ничему не мешало. Когда нужно было «А», нажимал ты кнопку «Б» — и наоборот. Уточняю — когда барышня звонила по нужному тебе номеру, то раздавалось не сипение, а такой звук, словно сыпали на пол зерно. Рассказываю так подробно, потому что это уже ушло в прошлое, далеко — далеко, так же далеко, как детство. Телефоны с кнопками были чисто ленинградской особенностью. В Москве ты просто снимал трубку. Итак, на Канале Грибоедова поставили нам телефон 4–80–11 — и чего я только не наслушался по этому номеру. Каждый день разговаривал я с Наташей. Разговаривал подолгу.
29 декабря
Попрощавшись, она кричала испуганно: «Папа! Скажи еще что-нибудь. Пожалуйста». Если я не мог в тот день быть у нее, мы решали вместе по телефону задачи. У Наташи была одна фраза, разрывающая мне сердце. Когда я сообщал, что занят, она умоляла: «Папа, приди! Папа, пожалуйста, приди!» И это звучало так патетично и так убедительно. Конец 36–го, 37, 38 и 39 годы. Я боялся телефонных звонков — несчастье за несчастьем. Операция Катерины Ивановны кончилась благополучно — тут телефон не передавал дурных вестей. Но чем дальше, тем хуже пошли дела. Вдруг заболела Наташа: у нее нашли в сердце шум. Катерина Ивановна поправилась, но началась сразу же одна история, в которой обвинить я ее не могу. Она ни разу не изменила мне за всю нашу жизнь вместе. Это я знаю. Но тут началась одна история, которая жжет меня до сих пор. И больше всего — искренняя радость Олейникова, Германа, да и всех моих друзей, которые ждали, что это вот — вот произойдет. Такого одиночества не испытал я ни разу в жизни. Дальше — больше. Телефон сообщал то, что не зажило до сих пор. Мои друзья исчезли. Многие из них. В начале 38 года умер Коля. Сын Феди Халайджиева. В мае папа вызвал меня в «Европейскую гостиницу»: «Заболел Саша [4] , и дела его швах». Дело было на рассвете. Папа сидел у окна с сильнейшим сердцебиением, первым в его жизни. А у Саши, моего дяди, видимо, произошел инфаркт. Тогда его не умели так быстро диагностировать. Через две недели он умер в больнице. А папа на другой день ослеп. В трамвае. По пути на работу. Один глаз давно у него отказал — глаукома. А в другом закупорился сосуд, питающий сетчатку. И я перевез родителей на дачу. До этого суждено мне было увидеть их горестное шествие. Мама в белой панамке вела отца с какой-то очередной комиссии. По Литейной. Шли они торжественно. Как бы на похоронах. Сознавая это. Мы с Наташей догнали их.
[4]
Шварц Александр Борисович (ум. 1938) — адвокат, артист — любитель, антрепренер.
30 декабря
И, услышав Наташин голос, папа заплакал. Человек мужественный, всю жизнь ходивший прямо, откинув назад голову, он держался твердо. Мог вспылить. Часто это случалось с ним. Но после горя своего смягчился. Только плакал так же легко, как прежде выходил из себя. Даже чаще. Потому что плакал он и растрогавшись, а не только обидевшись или огорчившись. Так заплакал он, услышав Наташин голос. Так плакал на «Снежной королеве», куда я привез его и маму. И к телефонным разговорам ежедневным прибавилась беседа с папой. Я бывал у них часто, каждый день почти, но он еще и звонил мне. Перестав работать, он жил нашими интересами. На «Снежную королеву», на премьеру, он заставил себя привезти, я боялся, что услышит он какие-нибудь непочтительные разговоры обо мне и обидится. Однажды ночью, уже во втором часу, позвонил он и попросил взглянуть на наружный градусник. Узнать, нет ли мороза. Зачем? Если сильно подморозит, у Вали [5] , на его строительном объекте, не будет схвачен бетон. До сих пор стоит у меня в ушах особый звук, когда вспоминаю те дни. Если отец бывал недоволен мной, голос его начинал прерываться, а телефонная трубка дрожала в руке с такой силой, что передавалось это по проводам. У него еще до болезни появилась дрожь в правой руке, отчего вынужден он был прекратить операции. При малейшем волнении дрожь эта усиливалась — и вот ее-то я и слышал по телефону. В последние месяцы разговоры с ним по телефону. Разговаривал я о нем. Я устроил его через Литфонд в Военномедицинскую академию. Его положили в палату на двоих, потом в отдельную. Врачи были к нему внимательны трогательно как к товарищу. И вот по телефону позвонили мне, что папе плохо. Я, приехав, уже не застал его в живых. Несправедливо забывать телефонные разговоры благополучные. Прошла «Снежная королева» [6] и «Тень» [7] . «Брат и сестра» [8] успех имели весьма средний. «Красная Шапочка» [9] — ничего себе. Провалились с треском кинокартины [10] .
[5]
См. «Шварц Валентин Львович», с. 621.
[6]
См. «Зон Борис Вульфович», комм. 8.
[7]
См. «Кошеверова Надежда Николаевна», комм. 5.
[8]
См. «Зон Борис Вульфович», комм. 8.
[9]
См. то же.
[10]
Шварц имеет в виду фильмы, поставленные по сценариям, написанным им совместно с Н. М. Олейниковым, «Леночка и виноград» (1936), режиссер А. В. Кудрявцева, и «На отдыхе» (1936), режиссер Э. Ю. Иогансон.