Телефонная книжка
Шрифт:
Только раздражен, не больше. Почему? Язык! С ужасом убеждаюсь, что встречаю и провожаю не по одежке, не по уму, а по языку. Когда хороший человек говорит «радушно», с ударением на а,вместо правильного ударения на у, или «я восхищаюсь о том» — то, к сожалению непроизвольно исключаю его из круга людей, мне близких. Я продолжаю считать его хорошим человеком, но чужим. А Трауберг говорит глупости, увы, на моем языке. И я по непреодолимой косности человеческой продолжаю считать его своим. Глупости, которые он несет, не переходят по форме вероятное. Одна женщина, которой увлекался Олейников, сказала ему: «Я, как язычница, люблю духи», — и он никак не мог ей простить этого. В данном случае были перейдены границы человеком, говорящим на твоем языке. Нет, Трауберг болтал на газетном языке, который свободно в одно ухо входил, а в другое выходил, и пользовался жаргоном пижона 20–х годов, к которым принадлежали такие разные люди, как Москвин и Козинцев, и Акимов, и многие другие, вполне настоящие и знающие люди и уж никак не дураки. Пережив труднейшие годы, Трауберг сейчас признан опять человеком. Он переехал в Москву еще в трудные времена по той же причине, по которой воробьи вьют гнезда на сучьях гнезда орлиного. Крупному хищнику не до тебя, а мелкие сюда не сунутся. И теперь он вполне полноправный москвич. Там его утробная, неподдельная самоуверенность найдет себе применение. Ну, и господь с ним.
ТЮЗ [0] — существо гораздо более сложное, чем Театр комедии. Здесь любовь к блеску и славе сильно затуманена традициями театра, театра воспитывающего, самоотверженного, особенного — от сценической площадки до актерского
[0]
ТЮЗ — имеется в виду Ленинградский театр юных зрителей, основанный А. А. Брянцевым в 1921 г. и открывшийся в помещении концертного зала бывш. Тенишевского училища в феврале 1922 г. На сцене ЛенТЮЗа шли спектакли по пьесам Шварца — см. «Зон Борис Вульфович», комм. 4 и 8, а также «Вейсбрем Павел Карлович», комм. 5.
[1]
Полицеймако Виталий Павлович (1906–1967) — артист. С 1927 по 1930 г. — в труппе ЛенТЮЗа, с 1930 г. — в БДТ, исполнитель ролей в спектаклях по пьесам Шварца.
[2]
Пугачева Клавдия Васильевна (1906–1996) — артистка. В 1924–1934 гг. — в труппе ЛенТЮЗа, исполнительница ролей в спектаклях по пьесам Шварца.
[3]
Мамаева Нина Васильевна (р. 1923) — артистка. С 1946 по 1954 г. — в труппе ЛенТЮЗа, с 1954 г. — Театра драмы им.
А. С. Пушкина.
Они не притворялись особенными, но сами верили, что они такие, подчиняясь особенному духу театра. Но, увы, оставались обыкновенными актерами, и театр оставался все-таки скорее всего театром, подчиняясь особенностям общетеатральным. И ссорились из-за ролей, может быть, только меняя терминологию, и, то верили руководству, то не верили, а один раз даже раскололись — ушли в Новый ТЮЗ [4] , во главе которого стал Зон. Но Новый ТЮЗ погиб, а старый все держится, и Макарьев, уже седой, все произносит речи автоматического характера и все обижается, неведомо на кого, только не на себя. И обижает в последнее время Брянцева. А старик хворает и кажется ясным, как стеклышко, и простым, и единственный внушает уважение из всего театра, особенное уважение, которое хотел завоевать смолоду и завоевал, наконец. Им, в сущности, и держится театр. С театром, где шли твои пьесы, образовывается особая связь, как будто кровная. С ТЮЗом, и Новым, и основным, с Театром комедии эта связь есть. Но я сердился часто на ТЮЗ прежний, он неприятен мне иногда, точнее, бывал неприятен. Теперь старые счеты затуманены. И, водя Брянцева, как бы неосуществившуюся идею ТЮЗа, я испытываю только умиление.
[4]
Новый ТЮЗ существовал с 1935 по 1945 г.
Томашевские Борис Викторович и Ирина Николаевна.Он высокий, выражение упрямое, несколько сварливое, словно он не шутя играет в свои соседи и всеми недоволен. Человек любопытный. По образованию инженер, а по специальности литературовед. Доктор филологических наук. При всех взрывах и переворотах он, по тяжести характера, усидел в Пушкинском Доме. Выступает на заседаниях свирепо, ухитряясь, иной раз, кусать правых так же злобно, как виноватых. Уважаем. Но говорят о нем, поеживаясь, словно собираясь что-то прибавить, отдавая ему должное. Что-то оговорить. Всеми недоволен и всех обидел. Жена его, Ирина Николаевна, полна сил, которых хватило бы на множество людей. Хоть на учреждение. До сих пор сохраняет привлекательность, Она и пишет что-то и ведает дачей, что завела она в Крыму до войны, обменяла после войны и еще раз обменяла два — три года назад. И делами детей своих, сына и дочки, занимается она властно, хоть они уже имеют своих детей. Назвать ее бабушкой не позволяет очевидность. Встречаемся мы с Томашевскими редко, но контуры их отчетливо усвоены и не забываются.
Тагер Елена Михайловна, [0] горемыка. Судьба как будто умышленно испытывает ее выносливость, не давая отдохнуть. Когда познакомился я с ней — в начале тридцатых годов — считалась она хорошей писательницей, да и в самом деле писала талантливо. Немножко слишком, как говорят формалисты, орнаментально. Она чувствовала себя ученицей Ремизова [1] , Замятина скорее. И поэтому одна из лучших ее книг начинается так: «Хухреват был поп, а попадья была телоносна». И даже в те времена, когда к подобному речевому ладу ключ еще не был утерян, нужно было некоторое напряжение, чтобы одолеть бесстыдное богатство языка. Но сама книжка была хороша. Когда переехала Тагер в наш дом, точнее, когда переехали мы на канал Грибоедова, 9, в писательскую надстройку, познакомился я с ней поближе. Узнал, что мужа у нее нет. Кажется, умер. Было у нее две дочки. Старшая очень красивая, привлекательная, с мягкими движениями и кроткими глазами. Подросток еще. И младшая, строгая, но шустрая, очень земная, во все дела дома вникающая, самостоятельная Машка. Литературные дела у Тагер шли лучше, чем можно было ожидать — побеждала ее сила. Она своего добивалась неотступно. Но куда девалась ее женская сила? Она жила одна, одна растила девочек. Было у нее много приятелей и друзей — и… никого! Когда старшей девочке исполнилось лет пятнадцать — шестнадцать, она умерла после аппендицита. Меня охватил ужас. Я любовался ею при редких встречах в нелюдимых коридорах надстройки. Только поздоровается — и словно свежим воздухом повеет, бывало, от ее кротости, женственности, благожелательности. На похоронах поразила меня Машка, младшая. Ей было, вероятно, уже лет семь. А она бегала по кладбищу, играла, всем своим видом показывая: «Ну вас, с вашими глупостями». Об умершей Елена Михайловна сказала кому-то из близких: «Это первый раз, что она огорчила меня за всю свою жизнь». Все с тем же упорным видом, большелицая и длиннолицая, телоносная; неотступно продолжала она жить, выдержав этот страшный удар. С издательствами дралась с переменным успехом. Поставили в Областном ТЮЗе у Мокшанова ее пьесу [2] . И вдруг в 37 году исчезла. Словно сквозь землю провалилась. Машку взяла тетка Тагер, старушка. Прошли слухи о смерти Елены Михайловны. Прошла война. После войны услышали мы, что Машка вышла замуж и родила девочку. А в прошлом году вдруг узнал я, что Тагер на свободе.
[0]
Тагер Елена Михайловна (1895–1964) — писательница. Незаконно репрессирована, реабилитирована в 1956 г.
[1]
Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) — писатель.
[2]
Говорится о пьесе Тагер «Гудочек», поставленной в Ленинградском областном ТЮЗе (1934), где директором был Мокшанов Николай Никифорович (1899–1946).
И вот, несколько дней назад появилась Елена Михайловна у нас, в берете, похожая на карточного валета, только седая. Но все такая же. То, что она рассказывает, невозможно, точнее, не в силах я записывать. И определяет это больше не ее, а время. Надо только сказать, что все она выдержала. Судьба должна это зачесть. И внешне — кроме седины — ничего нет в ней нового. Везла она с собой из Казахстана кошку, через все пересадки и приключения. А в Саратове у Машки оказалась своя. И саратовская так била приезжую,
У
Перехожу к букве «У». Управление по охране авторских прав. [0] Когда пришел я туда в первый раз, называлось оно, кажется, иначе. В 1929 году. Как будто еще МОДПиК [1] . И встретили меня там неприветливо, когда получал я свои авторские, очень маленькие, за «Ундервуд». Исчислялись они, как и теперь, процентом с валового сбора, а билеты в ТЮЗе были очень дешевые, чуть ли не бесплатные. Затем увидел я там впервые Андрея Семеновича Семенова. Глаза черненькие, близко поставленные, нос хрящеватый и горбатый, лицо худое, вытянутое, небольшое, как сам Семенов, выражение губ скорбное, или ожесточенное, или оскорбленное. Темперамент бешеный, но взятый в кандалы, ходящий в ярме. Хотелось бы мне хоть в щелочку заглянуть, разглядеть, какие разрушения и чудовища породила загнанная внутрь сила в душе этого глубоко современного создания. О разрушениях и чудовищах говорю потому, что по ряду проявлений чувствую, что оседлан, взнуздан и взят в шоры он не к добру. Я и на себе испытал в начале тридцатых годов его норов. Он взыскал с одного меня долг общий мой и Олейникова за книжку «Газета». Олейников служил в Детгизе и у него выходили книжки, но он, Семенов, удержал полностью и без того ничтожные мои авторские только из неопределенной ненависти. Зато долг Нардома мне не взыскал.
[0]
Управление по охране авторских прав.
[1]
См. «Мария Васильевна Бабаева», комм. 1.
Жаркое лето 33–го года. Мы сидим в Сестрорецке без копейки. Иногда не хватает даже на обед. Сняли чердак над Кавериными за 250 рублей. С дачевладельцами кое- как расплатились и пропадаем от безденежья. Настроение отличное. Народный Дом, открывший Музыкальный детский театр, где шел «Остров 5 к» [2] , не заплатил мне ни гроша, хоть пьеса уже и прошла. Они должны мне по договору 500 рублей. И вот отличное настроение мое гаснет: надо ехать в город к Семенову узнать, взыскал ли он эту сумму, по тем временам очень заметную. Я предвижу, что не взыскал. У Нардома запутанные денежные дела. Семенов, с такой простотой взыскавший с меня чужой аванс, в данном случае ничего предпринять не в силах, по его словам. И как говорятся эти слова! Однажды он крикнул, когда я вошел в отделенный фанерой закуток, где Андрей Семенович властвовал за письменным столом с папками и пишущей машинкой: «Подождите в коридоре, видите, что я занят!» При встрече с грубостью и открытым оскорблением я, к сожалению, тупею. И долго отходил я от посещений по Охране моих прав. Наш чердак с длинным окном виден был из окна вагона, когда поезд переезжал мост через канал перед Сестрорецком. И всегда вдали, в окне этом, в зелени деревьев я видел тоненькую фигуру в белом — Катя ждала меня, глядела, еду ли я. И я махал ей рукой, подавал знак, и она отвечала мне тем же. И среди своих я забывал, наконец, об искалеченной, садистической душе, пылающей серным пламенем за фанерной перегородкой. А через неделю опять отправлялся дышать этой отравой: деньги-то нужны были! Но он их так и не взыскал в мою пользу. С течением времени отношения мои с Семеновым резко изменились к лучшему. Я увидел, какие проходимцы толкутся вокруг ВУОАП, и понял, что грубость Семенова с незнакомыми имеет и другие основания. Не одно только желание дать выход душащим его страстям. Разглядел, как он трудоспособен. Оценил знания его в области авторского права. Понял, как всем работникам управления отвратительно следующее обстоятельство: получая гроши, платить крупные деньги людям, которых они не уважают. Едва Семенов решил в душе своей, что я не проходимец, отношение его отношении ко мне резко изменилось. Но чувство, образовавшееся вначале, не совсем прошло.
[2]
См. «Воеводин Всеволод Петрович», комм. 4.
В моей душе не прошло чувство от скованного, беснующегося, а может быть, и бесноватого существа, нападавшего на меня от избытка каких-то темных сил. И как ни дружелюбно мы теперь разговариваем, я вспоминаю, что видел его голым, и какое это невеселое зрелище. Столько же, сколько Семенова, помню я Марию Васильевну. Это она выписывает тебе причитающийся гонорар. Подсчет производится с начала года: выписываются все суммы, причитающиеся тебе, потом все, что ты получил с начала года, и ты, трепеща, ждешь, что получится после того, когда из первого итога будет вычтен второй. И Мария Васильевна, горемыка и одинокая женщина, потерявшая единственную дочку. Только у нее и есть на свете, что мать, да и та все хворает. Живет Мария Васильевна в крошечной комнатке — потеряла площадь в эвакуацию. Хворает. У нее что-то со щитовидной железой. Она коренастая, с большим, излишне плоским лицом, с белыми глазами, за последние годы чуть излишне выпуклыми от болезни ее. И в ней бродят и не находят выхода силы. Она никак не может их направить себе на пользу, а все сердится. Мы с нею, кажется, в дружеских отношениях, но как ненавидит она всех, кто попадет под сердитую руку, и как ненавидят ее сотрудницы. Большая часть из них. До войны, когда помещалось управление на улице Росси, работал там бухгалтер длинный — длинный, с худым лицом, со щеками, румянец которых отдавал в коричневое. Не в пример остальным, крайне вежливый. Всегда старающийся помочь тебе. Известный как отличный финансовый работник. И вдруг — удар грома. Выяснилось, что он в течение нескольких лет растратил какую- то неслыханно большую сумму. Его судили, приговорили к расстрелу, но заменили приговор пятнадцатью, кажется, годами и сразу взяли на финансовую работу в недрах органов — так, во всяком случае, рассказывали. Вторая крупная растрата обнаружилась в конце войны. Очень привлекательная женщина, молодая, с кротким лицом. Говорили, что она возлюбленная Андрея Семеновича. Несчастная покончила самоубийством. Своеобразное учреждение, собирающее деньги, и крупные деньги, ВУОАП уже имеет своих мучеников, свои жертвы. В выплатной день — дым стоит столбом. Мученица- кассирша, страдающая бронхиальной астмой, глухо, мягко, глубоко кашляя, выдает по ордерам деньги и жалуется, что перегородка комнаты не до потолка.
Сколько ни проси — в коридорах все равно курят. Там тесно. Очередь к Марье Васильевне. В дымной полумгле видишь полную женщину, вдову опереточного сценариста, молодых авторов эстрадных песенок. Длинного старика, всегда полупьяного, со страстью осуждающего неведомо кого. Кто он? Не знаю. При встречах здоровается с таинственной улыбкой. Иногда говорит: «А помните, как мы встречались в Кирове?» Хоть убей, не помню. За что он получает авторские? Они, как заметил я, встречаясь с ним у кассирши, невелики. Не превышают ста рублей. Аранжировал что-нибудь. Перед кабинетом Андрея Семеновича светлее. Здесь несколько кресел. Овальный столик. Полно и тут. Все оживлены — в получении денег есть нечто возбуждающее. Кроме того, примешивается элемент игры: отчеты пришли, но никто не знает, сколько придется на его долю, да и вообще получит он что-нибудь, когда Мария Васильевна подсчитает два столбика и вычтет один из другого. Вроде как бы лотерея. Есть среди присутствующих и авторы, которым ничего не причитается, и они знают об этом. Но и они ждут, надеются перехватить что-нибудь у тех, кто посчастливее. Раз в декаду взбираются по крутой лестнице на пятый этаж драматурги и композиторы. В бухгалтерии стучат счеты. К Андрею Семеновичу, постучавшись, входят подписывать получившие от Марии Васильевны ордера, глухо кашляет кассирша. Клубами ходит табачный дым. В невыплатные дни в коридорах тихо, работает без устали только аппарат. Да после трех сидят у Андрея Семеновича люди, пришедшие посоветоваться о своих авторских делах. Иной раз удаляется Андрей Семенович в суд, защищать права авторов. И я со страхом думаю, что будет, если начнутся какие-нибудь реформы в области авторского права. ВУОАП учреждение нервное, строгое, но стольких кормит, подкармливает, защищает. Ничего, кроме хорошего, мы от него не видели. Дай ему бог здоровья.