Телеграмма
Шрифт:
– Надо только уточнить, какого именно города, - вставил Галимов. Не все в Москве живут. В Уфе, например, нет Арбата.
Дальнейшее молчание становилось неприличным.
– Позвольте!
– начал я.
– Не позволю, - отрезала коварная Степанида.
– Поправки в конце. Ваши исторические произведения... Стоп, где это? Потеряла место из-за тебя...
И в этот момент раздался громкий стук в дверь.
Все вздрогнули.
– Степанида!
– прогремел из-за двери голос Кондакова.
–
– Я не звала...
– почему-то шепотом отозвалась Степанида. Лицо ее побелело.
– Иди спать, Леша!
– Открой мне, Самохина!
– взвыл Кондаков.
– Ты не можешь отказать мне, как коммунист коммунисту.
– Да откройте же ему дверь, - спохватилась Кобзарь.
– Нас семеро здесь, в конце-то концов.
– Тише!
– зашипел на нее Гурко.
– Впустить мы его всегда успеем, пусть дальше говорит.
Кондаков нетерпеливо дергал дверную ручку с той стороны.
– Имей ко мне сострадание!
– неслось из-за двери.
– Ты сама будешь благодарить меня за те минуты, когда...
Внезапно дверь раскрылась. Видимо, ее просто забыли запереть.
Кондаков стоял на пороге. На нем был серый свитер грубой шерсти и светлые, хорошо отглаженные брюки. В правой руке он держал двухкопеечную школьную тетрадь.
– А что это вы все здесь делаете?
– удивленно спросил он.
– Пьете водку? Я тоже выпью. А что так поздно-то?
Провский захрюкал, как давеча. Видимо, он уже догадался, в чем дело.
– Собственно, это мы вас хотели спросить, Алексей Митрофанович, неуверенно начала Кобзарь, - что здесь делаете вы?
– Я дошел до прений, - ответил Кондаков.
– Простите, до чего?
– До прений, - повторил Кондаков и, подойдя к столу, налил себе полный стакан самогона.
Захрюкал и Гурко. Провский же, перегнувшись пополам, давился от хрюкоты.
– Поэму... ох... какой я осел... поэму он пишет...
– рыдая от смеха, выдавил Провский.
– Леша поэму пишет... ох... про апрельский Пленум ЦК КПСС... грехи мои тяжкие... какой я осел... забыл...
Кондаков опорожнил стакан, наколол на вилку ломтик хлеба, обмакнул его в пельменный соус.
– Да, - сказал он, закусывая.
– Я пишу поэму про Пленум. И если ты, Яша, потрудишься объяснить мне, что в этом смешного...
– О Господи!
– выдохнула Степанида, опускаясь на стул.
– Леша, так ты мне хотел стихи почитать?
– Конечно. Ведь я дошел до прений.
– Кстати, а что было на Пленуме?
– поинтересовался Галимов.
– Эти информационные сообщения, знаете ли, неполны. Вы почитайте стихи. Отчетный доклад можно опустить, он публиковался. Прямо с прений и начните.
– Извините, но не имею права, - строго ответил Кондаков. Степаниде, как коммунисту,
– Леша, но тогда для кого ты пишешь эти стихи?
– спросил Провский, вытирая слезы и делаясь серьезным.
– Я надеялся, что ты мне их почитаешь...
– Никак не могу, Яша, - сочувственно сказал Кондаков.
– До тех пор, пока Секретариат ЦК не примет решения об открытой публикации материалов никак.
– Ах, не наседайте на него, он трижды прав!
– воскликнула Кобзарь. Партия это... партия.
Все помолчали.
– Выпей!
– шепнула мне на ухо жена.
– Выпей как можно скорее. И мне налей. Не для наших это слабых нервов.
Мы торопливо выпили.
– А это правильно!
– поддержал Галимов.
– Еще по маленькой, и на боковую. Пора и честь знать. Тем более, что Алексей, как я понимаю, будет читать нашей гостеприимной хозяйке свою поэму.
– Если ты, Степанида, не возражаешь, - скромно добавил Кондаков.
– Не возражаю, - сказала Самохина.
На улице светила полная луна. Было свежо.
Провский, взявши Кобзарь под руку, пошел провожать ее к дальним корпусам. Галимов, которого явно развезло на свежем воздухе, снова принялся читать моей жене башкирские стихи.
– Какая жопа вокруг, Балаховский, какая срань, - заговорил Гурко. Вонючая жопа, вонючая срань.
– Очень образно, - согласился я.
– Уеду я, Балаховский, - продолжал Гурко.
– Уеду на хуй в Америку.
– Так тебя и пустят в Америку.
– Тогда в Израиль. В Израиль пустят. Я Гурфинкель!
– Ты не ори, Гурфинкель, - посоветовал я.
– Я не ору, - сказал Гурко, и медленно побрел к своему корпусу.
9
За завтраком в День Победы Степанида положила передо мной на стол листок с проектом поздравительной телеграммы Пуладу Аджаве. С памятной засадной ночи текст не претерпел никаких изменений.
– Но ведь это хреново, Самохина, - заныл я.
– Подпиши, - ласково попросила Степанида, - все уж подписали. Неудобно будет.
– Неудобно как раз такие телеграммы посылать. Я лучше пойду с почты ему позвоню.
– Почта закрыта. Мы сами будем от администраторши посылать.
– Вот я от администраторши и позвоню.
Степанида обиделась.
– Ну и звони, - сказала она, - звонильщик.
Потом, помолчав, добавила:
– А то бы подписал, а? Вот и Гурко подписался. И братья Грум.
– Уйди, Самохина, добром просят. Не мешай пищеварению.
Степанида махнула на меня рукой и скрылась за колонной. Через мгновение оттуда понесся возбужденный шепот Кобзарь: "Как так не подписывает?.. Почему?.. Прекрасный же текст..."