Телеграмма
Шрифт:
Я понял, что обжегшись на национальном вопросе, Гурко решил поднять вопрос религиозный.
– Им ханку вообще жрать нельзя, по Корану, - продолжал он.
– А Ренату хоть бы хны. Ренат, говорю, тебе Аллах не велит. А он мне...
Но узнать, что ответил Галимов, мне было не суждено: по изможденному лицу Гурко вдруг пробежала судорога омерзения, и он, мыча, убежал в кабинку для переодевания - блевать. Блевал он так долго и громко, что чтение стихов под грибком пришлось прервать.
– С кем не бывает...
–
В полусотне метров за кабинкой показался Петров, шагавший чеканным шагом вдоль линии прибоя. Теща и сестра тещи, взяв друг дружку под руки, шли сзади. Поравнявшись со мной, Петров остановился, мотнул головой в сторону кабинки и лаконично спросил:
– Гурко?
Отпираться было бесполезно: в паузах между отвратительными звуками из кабины несся характерный гурковский мат.
– Плохо стало человеку, - нерешительно ответил я.
Теща и сестра тещи обогнули нас, как мыс Горна, и двинулись по пляжу дальше.
– Плохо, говорите?
– злобно спросил Петров, глядя им вслед.
– А кому, позвольте узнать, хорошо? Вы думаете, трезвому хорошо? Трезвому еще хуже.
– Так напейтесь.
Петров посмотрел на меня изучающе.
– Вы не так просты, как кажетесь, - заметил он.
– Вернее, как хотели бы казаться.
– Да я вовсе не хочу казаться простым, - возразил я.
– Именно это я и имел в виду, - загадочно сказал Петров и, более ничего не объясняя, зашагал за тещей и за сестрой ее вдогонку.
8
Перед полуночью мы с женой постучались в дверь к Степаниде.
– Кто там?
– тревожно спросила она.
– Это Кондаков, - отозвался я.
– Открой, Самохина, как коммунист коммунисту.
Дверь, заскрипев, отворилась, и мы вошли.
– Ты, Балаховский, дурак, - сказала Степанида, - и шутки у тебя дурацкие. Я тебя по голосу узнала.
– Неосторожно поступаешь, - заметил я.
– В пылу страсти и Кондаков может заговорить чужим голосом. А где пельмени?
Пельменей на столе не было. Не было и водки.
– Подождешь, - заявила грубая Степанида.
– Еще Гурко с Галимовым придут. Я их тоже попросила. Принесут самогону, - поспешно добавила она.
И тут же в дверь постучали.
– Кондаков!
– зловеще прошептал я.
Вошли Гурко и Галимов. Классик башкирской литературы бережно держал в руках огромную бутыль с мутноватой жидкостью. Вслед за ними, церемонно раскланиваясь, вошел Провский.
– Я Лешу тридцать лет знаю, - сказал он.
– Смогу его остановить, уберечь от непродуманного шага.
– А Петров тоже придет?
– спросила жена.
– И братья Грум?
– Кобзарь придет, - ответила Степанида.
И точно: через минуту появилась Кобзарь. Она принесла большую коробку шоколадных конфет и свою новую книгу о Фадееве. Кобзарь была крупным фадеевоведом. Собрание ее трудов занимало на любой
– Конфеты к чаю, - сказала она.
Гурко и Галимов занервничали.
– Мне кажется, кто-то говорил про пельмени, - начал князь.
– Сварю сейчас, - почему-то обиженно отозвалась Степанида.
Пельмени она сварила в электрическом чайнике. Чайник яростно подпрыгивал, и казалось, что он вот-вот взорвется. Из носика валил пельменный пар. На столе появились тарелки и стаканы.
Потомок фельдмаршала оживился, а в глазах Галимова появился холодный блеск несокрушимой решительности.
– Ах, почему обязательно водка?
– с укоризной спросила Кобзарь. Неужели нельзя просто попить чаю?
– Мы попьем чаю, - заверил ее Гурко.
– Только сначала водочки немножко примем. Ваш Фадеев, знаете, тоже ударял.
– Да, но чем это кончилось?
– А чем это кончилось?
– с неожиданным злорадством переспросил потомок фельдмаршала.
– Вы в своих книжках только о скоропостижной кончине пишете. Нет бы написать, как покойничек квасил и как застрелился спьяну. В назидание потомкам.
– Не трогайте Фадеева!
– дрожащим голосом запела Кобзарь.
– Он пил... да, он пил, но он пил не так, как вы! И по другой причине!
Галимов встал с койки и нежно обнял ее за плечо.
– Римма!
– проникновенно сказал он.
– Все мы пьем по другой причине. По одной причине долго пить нельзя.
Кобзарь помолчала, а потом сказала:
– Налейте, что ли, и мне... С волками жить...
Быстро выпили по первой, тут же разлили по второй. Степанида не успевала выгребать пельмени из чайника и раскидывать их по тарелкам.
– Хорошо у нас, - сказал Гурко.
– Почаще бы собираться.
– Только вот Кондаков что-то не идет, - заметил Провский, жуя пельмень.
– Пора бы ему, второй час скоро.
Напоминание это, однако, не подействовало на Степаниду удручающе.
– Придет, куда он денется, - легкомысленно сказала она.
– А мы тут пока телеграмму Пуладику допишем. Я даже начало придумала.
– И она извлекла из-под чайника смятый листок.
– Вот. Мы пишем вам с морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары.
– Сказано с душой, - кивнул Провский.
– Да, это поэтично, - согласилась Кобзарь.
– Вы прошли славный путь, - затараторила воодушевленная Степанида. В отличие от многих сверстников, Вы вернулись с войны живым... Балаховский, не корчи рожи... Ваши песни стали мерилом человеческой порядочности... тра-та-та, неразборчиво... ага, отзывчивости, доброты. Сегодняшнее возрождение Арбата, свидетелями которого мы становимся, стало результатом пробужденного ими общественного интереса к проблемам одной из старейших улиц города.