Темные изумрудные волны
Шрифт:
Они выпили.
«А ведь люблю… нет, обожаю её, — подумал он. — Пусть делает, пусть решает всё, что хочет, лишь бы всегда была рядом, лишь бы всё время ощущать её, её губы, волосы, смотреть в её глаза».
Она громко рассмеялась, разгадав его настроение. Он улыбнулся и рассмеялся в ответ, громко, безудержно, так, что сидевшие за соседним столиком обернулись.
Музыканты, появившиеся на сцене незадолго до этого, закончив приготовления, заиграли.
После краткой оркестровой интродукции саксофонист продемонстрировал чудеса техники игры на своём инструменте. Забирая
— Да выше некуда, — сказала Катя.
Оказалось, что было куда. Было взято еще несколько сверхвысоких нот, после чего барабанщик отыграл соло на ударных.
Отвлекшись, Андрей рассказал про то, что прожил три года в Ленинграде. Отец учился в аспирантуре в ленинградском государственном университете, и защищал кандидатскую диссертацию. Андрею было четыре года, когда они туда приехали. Там он пошёл в первый класс. В 1980, в год московской олимпиады, они вернулись в Волгоград. Была возможность остаться, но тогда так было принято — жить там, где находятся все родственники и друзья. Сейчас, когда люди стали космополитами, уже разучились воспринимать родину как нечто незыблемое и постоянное, и селятся там, где лучше.
Ленинград остался в его памяти как яркое воспоминание. В ленинградской школе ему ставили оценки, которые он заслуживал. Когда приехали в Волгоград, и он пошел в школу, считавшуюся элитной, учительница начальных классов ставила оценки «за глаза». Не прилагая никаких усилий, Андрей был круглым отличником до четвертого класса. А потом начались проблемы. Появились тройки и «неуды», он дважды хотел бросить школу. За каждый проступок его строго наказывали. Во всём чувствовалось предвзятое отношение преподавателей. Его друзья, которые шалили не больше его, легко отделывались, потому что за них хлопотали родители. Ему доставались все шишки, так как его родители не носили взятки. Каждые полгода его поведение разбирали на педсовете. В седьмом классе пришлось перейти в другую школу. На последнем педсовете Андрея заклеймили фашистом, агентом международного империализма. Он нарисовал на парте свастику, а на уроке политинформации высказался по поводу неправильной политики Советского Союза в Афганистане.
В той школе, куда его перевели, ему удалось выправить свою учёбу, выпускные экзамены он сдал блестяще. Но осадок остался.
— Да, я помню твои злоключения, — кивнула она. — Но переход в другую школу не помешал тебе встречаться с твоей бывшей одноклассницей. Таня Демидова, помнишь такую?
— Как ты её запомнила. Я уж и забыл.
— Ответь мне, только честно: ты действительно вспоминал обо мне, или это твоя импровизация — фотографии, которые ты держал на видном месте?
— Ты же знаешь моё к тебе отношение, как можешь спрашивать.
— И даже Маша Либерт не смогла затмить меня?
«Ничто от неё нельзя укрыть, — подумал он. — Почему у меня нет друга во Владивостоке, который бы информировал меня так же, как это делает Рита для Кати?»
— Ты должна знать лучше меня: Маша была однокурсницей, у которой я списывал домашнее задание. Ничего личного.
— Да-а,
Отпив вина, добавила:
— Ты был включен в многочисленный список её «друзей», с которыми она «дружила организмами», — вот, что мне известно!
Андрей немного погрустнел.
Хор и оркестр в унисон исполнили тему, после чего певица повела свой проникновенный диалог с музыкантами. Голос её казался одним из оттенков оркестровой ткани. И если в начале аккомпанемент равноправно участвовал в пьесе, то в следующем спиричуэеле оркестра почти не было слышно. Он тактично аккомпанировал певице, как бы исподволь задавая медленный, балладный темп.
— Андрюша…
— Я за него.
Некоторое время Катя молчала, собираясь с мыслями. Потом сказала:
— Ты не представляешь, на что я способна ради тебя! Я… я сверну горы…
«Вообще-то мужчина — это я, — подумал он. — Но я вас понял, мадам».
Выйдя из-за стола, он пригласил её на танец.
Музыка, не медленная и не быстрая, была не попсовая, не из тех, под которую, обхватив даму клешнями, плотно прижимая к себе «кусок мяса», вращаются вокруг своей оси. Здесь нужна была импровизация, умение ощущать приливы и отливы мелодии. Соло альтиста, возможно, излишне сентиментальное, патетичное, слащавое, не лишенное вычурной красивости, однако, не подменяло чувство чувствительностью, и во всех своих излишествах выдерживало чувство меры.
И так же непринуждённо, как игра музыканта, начался этот танец. Как перекатывание во рту терпкой винной ягоды, как сальто в три оборота.
Боковые шаги, шаги вперед-назад, покачивания бедрами, движение навстречу друг другу, отступления. Они сплели свои пальцы, продолжая двигаться, не сокращая дистанцию. Простые шаги превращались в темпераментные па.
Появились еще две пары танцующих. Теперь оркестр следовал за перкуссией, извлекая из деревянных палочек ритм 3\2, перкуссионист вел за собой мелодию.
Они продолжали танцевать, то удаляясь, то опять приближаясь на расстояние поцелуя. Правая рука Андрея находилась на её левой лопатке, Катя положила свою левую руку ему на плечо. Музыка постепенно ускорялась. Стремительные повороты головы и корпуса тела, движения ног, жесты, улыбки и подмигивания — всё слилось в головокружительном вихре.
Где-то в глубине пьесы снова зазвучал саксофон. Постепенно ширясь, он уводил слушателей на тихую гладь созерцательности и покоя. Чертя в воздухе свои идиллическо-мечтательные формулы, саксофонист переносил публику на буколические просторы вечной справедливости и любви.
Танец замедлился. Обхватив её левой рукой за талию, сжав правой рукой её руку, Андрей надвинулся на Катю. Откинувшись назад, запрокинув голову, она замерла.
— Ушатал меня, зверюга!
— Устала?
— Да, — ответила она, выпрямившись.
Они вернулись за свой столик. Остальные танцующие также разошлись. Появился пианист, своей игрой в составе ритмической группы он начал фортепианную пьесу.
— Ты заметила, как они нам подыгрывали? — спросил Андрей. — Или это мы вписались в тему?