Тень Беркута
Шрифт:
Парень даже заикаться начал.
– Знач-чит я лет-тать буду? Действительно?
– Летай, что с тобой поделаешь.
– Но перо только одно? Как же так?
– Запасись терпением. Всему свое время.
– А умение лечить?
– Я же говорил, да ты слушать не хотел, – топнул ногой дедок. – Взял бы деньги, и мороки бы не было. А так – одни вопросы. Ну, все – надоел! Сказано тебе: иди? Вот и ступай. Со своей тропинки одинаково не свернешь, а что суждено – встретишь и узнаешь.
Сказал и ступнул в пень, будто в воду, и исчез вместе с ним. А как пропали береза с кадкой, непроглядная лесная чаща расступилась,
* * *
Все еще размышляя над странным приключением, Захар вышел на опушку и обмер. Прямо на него, медленно рассекая могучими крыльями воздух, летел большой беркут, сжимая в когтях добычу.
Не раздумывая и мгновения, парень наложил на лук острую, оперенную серым гусиным пером стрелу и выстрелил.
Малые птицы падают камнем, а беркут лишь распластал крылья на середине взмаха и медленно опустился на склон, неподалеку от Захара. Так и не выпустив из когтей молодую серну.
– О-го-го-го! – воскликнул радостно парень и сломя голову ринулся к добыче. – Е-ге-ге-гей!
Радость его было понятной, потому что далеко не каждый охотник мог похвастаться ожерельем из когтей беркута. Могучая птица летала высоко, а нападала молниеносно.
Орел был еще жив, но уже умирал. Стрела пробила ему насквозь грудь и торчала со спины.
Захар наклонился над птицей и попробовал высвободить из его когтей еще теплую тушку. Но кривые когти сидели глубоко и держали крепко.
– От, как уцепился, – рассердился парень и дернул сильнее.
Возня вернула птицу на мгновение к жизни, и на юношу взглянул преисполненный боли и упрека глаз. И взгляд этот был настолько человеческим, – что Захар даже отшатнулся и сконфуженно промолвил:
– Тебе, значит, можно. А тебя – нельзя? Извини. Носил волк овец, понесли и волка.
Но беркут не хотел смириться со своей судьбой. Он встрепенулся, попробовал взмахнуть уже обессилившими крыльями, заклекотал, скорее жалобно, чем грозно, и подох. Только теперь выпустив из когтей добычу.
И здесь Захар даже по лбу себя ляскнул!
Вон оно что! Он подстрелил орла, как только вышел из лесу. А что говорил на прощание лесовик? Что второе перо найдет, когда настанет время. То, может, уже настало? И то, второе, перо – в одном из крыльев мертвой птицы?! Достаточно лишь отыскать его – и он сможет летать!
От таких мыслей Захар будто ополоумел. Он быстро добыл из-за пазухи подарок лесовика и принялся примерять его к орлиному крылу. А найдя похожее перо, выдергивал его, зажимал в руке и сильно взмахивал руками. Но ни с первой, ни со второй, или, даже с десятой попытки у него ничего не выходило. Захар и дальше оставался человеком.
И – вдруг.
Он уже и не смог бы вспомнить, в который раз пытался взлететь, когда понял, что какое-то странное ощущение окутывает его. Мир меняется. Делается больше, четче. Глазам парня открывается такая даль, что и представить трудно. А тело становится легким и в то же время сильным, послушным каждому движению его сильных крыльев. Крыльев?!
Парень так удивился и испугался, что поневоле разжал пальцы, – и сразу же опять стал человеком.
– Чудеса, – прошептал растерянно. – Это же я мало только что чуть
Захар наклонился, чтобы поднять с травы волшебные перья, и неожиданно увидел перед собой распростертую ниц нагую женщину. А из спины у нее торчала его стрела. Та самая, которой он только что подбил беркута!
Всех этих впечатлений оказалось слишком много. Неожиданная слабость обволокла юношу, ноги подкосились, и он опустился на колени.
Захар, в свои двадцать лет, был не из пугливого десятка. Пришлось ему и с медведем один на один встретиться. Видел он и чабанов, растерзанных волчьими клыками. И тех, кто не смог удержаться на высокой круче. Как-то помогал взрослым мужчинам, вынимать из воды целую семью односельчан, которые утонули в бурных водах весеннего паводка. Когда Захару исполнилось двенадцать, покойный отец спас его от рыси. Зарубил ту топором прямо на спине у сына. На память о том случае, парню остались несколько шрамов на затылке от клыков зверя. Спасла его тогда лишь расторопность отца и счастливая звезда, под которой должен был родиться. Но сейчас перед Захаром лежал не зверь, а человек, которого он убил! Поскольку стрела прошла сквозь сердце.
– Пить, – едва слышно прошелестело рядом.
Оказалось, за то время, пока Захар пытался унять в себе тошноту, которая подкатывалась к горлу, женщина уже перевернулась навзничь и теперь выжидающе смотрела на парня. Встретившись с ней глазами, он опять уловил в ее взгляде боль, упрек и еще что-то, странно похожее на насмешку.
– Пить… – женщина повторила свою просьбу более выразительно, и парень поторопился поднести к ее пересохлым губам горлышко баклаги. Одновременно пытаясь не замечать древка, что все еще торчало из левого полушария груди, при этом размеренно покачиваясь в такт дыханию.
Женщина напилась и тяжело перекатилась на правый бок.
– Вынь, – попросила тихо. Видно было, что все слова и движения даются ей с большими трудностями, и она вот-вот потеряет сознание.
Дрожащей рукой Захар обломал наконечник и остановился. Он мог бы поклясться, что стрела прошла сквозь сердце. Так как же ее вытягивать? А о таком пустяке, как то, что эта женщина еще до недавнего времени была орлицею, он пытался и не вспоминать.
– Тяни, – прошептала та опять. Но в этот раз в ее голосе звучала такая властность, что не подчиниться приказу было совершенно невозможно.
Юноша и не заметил, как взялся обе руками за древко, закрыл глаза и дернул на себя.
Стрела вышла на удивление легко. Будто не в человеческом теле торчала, а в песке. От избыточного усилия он даже пошатнулся и едва удержался на ногах.
– О-о-ох, – послышался еще тихий стон. И все. Полная тишина... Даже дыхания не слышно.
Захар еще какое-то мгновение постоял неподвижно, не смея поднять глаза, заранее зная, что увидит бездыханное тело, залитое кровью, и тонкую, алую струйку, что все слабее струиться из раны. Но все-таки заставил себя медленно поднять голову, и с удивлением заметил: хоть женщина лежит неподвижно и почти не дышит, – не только тело ее чисто от крови, но и от раны даже знака не осталось. Упругие, чуть загоревшие груди нигде и ни единой царапинкой не отличались одна от другой.