Тень на обороте
Шрифт:
— Хорошее представление. «Важен» для вас, — повторил я, перекатывая слово, как угловатый камешек, нащупывая двусмысленность. — Это можно понять и как опасен, верно?
— Идем, — пряча свой странный взгляд, предложила Ханна обычным голосом. — Идем… те, господин. Вы желали поступить в труппу, вы теперь с нами. Идемте, вы голодны.
Подобрав свои бесчисленные юбки, она двинулась к фургону за костром, увлекая меня за собой.
Молодуха не подняла голову ни разу за все это время, старательно и безмятежно орудуя иголкой… Нет,
…В фургоне царила пыльная духота, горели фигурные светильники, залитые и дешевой огненной водой, и дорогим маслом, а все пространство занимало множество плетеных ковриков и вязаных шалей, которые скрадывали детали и без того скудного интерьера, обращая недра повозки в коробку, набитую конфетти. Смертоносными конфетти, потому что узоры на коврах и шалях складывались в недвусмысленные угрозы. Если вглядываться — начинал ныть затылок.
Вдобавок ко всему, хозяйка разожгла медную курильницу, сыпанув туда горсть душистых трав.
— Я знаю, кто вы! — угрюмая Ханна устроилась напротив меня.
— Какое совпадение! Я тоже знаю, кто я, — я пожал плечами. — А вот кто вы? И с чего взялись помочь?
— Я знаю, вы — Оборотень.
— Ну… — тут я едва сумел скрыть замешательство. — Для такого откровения не надо быть провидицей. Я говорил, что могу стать Оборотнем этому вашему…э-э… хозяину.
— Гус водит караван, но мне — не хозяин, — возразила Ханна, мельком небрежно отмахнувшись. — А я знаю не то, что вы ему сказали, а то, кто вы на самом деле. Я узнаю своего повелителя в любом облике.
Сумасшедшая, — растерянно решил я.
Изобилие расцветок вызывало головокружение. От погасшей курильницы тянуло горелой пряностью, распознать которую мне не удавалось, но которая с каждым вздохом все сильнее рвала и жгла легкие, словно наполняя их металлической стружкой. Сознание плыло… Цепляясь за обрывающиеся коврики и шали, я метнулся прочь из фургона. И краем глаза увидел вместо оставшейся в его глубине толстухи — страшное, дымное существо, утратившее пышность форм и смахивающее на грубо скрученный из колючих цепей силуэт человека.
— Теперь вы понимаете? — чужой спокойный голос пробил мутную пелену, застилающую сознание.
— Просто сказать словами не было никакой возможности? — я опустился на землю, не в силах надышаться свежим воздухом.
— Нет, — в голосе Ханны мне послышалось злорадство.
Теперь уже нельзя было не замечать тускло мерцающие кольца цепей, пропущенные через ее руки, ноги, цеплявшиеся крюками за глаза и рот, свитые в плотный клубок в районе сердца. Укутанная в пестрые тряпки женщина походила на ватную куклу на каркасе из жесткой проволоки. Вот только кукла была живая, а каркас проложен по изнанке. А в центре клубка, над сердцем, мерцала печать с клеймом Югов.
А еще нельзя было не замечать ненависти в глазах Ханны. Той самой ненависти раба, принужденного служить владельцу. Вот, что я принял за смутное томление не так давно.
— Вы
— Вопреки своей воле.
— У рабов не может быть своей воли. Мое предназначение — служить вам, мой господин.
Мне, Оборотню, никогда не стать настолько двойственным, как эта женщина, которая всем своим видом выражает покорность, но при этом мечется внутри, как плененный зверь, готовый рвать глотку охотнику, стоит неосторожно ослабить узы.
— Ханна, — медленно, глядя в ее полные мятущейся мглы глаза, произнес я, — повелеваю тебе вести себя со мной на равных.
Она кивнула, чуть расслабившись. «Слушаю, мой господин…» К счастью, этот «господин» был последним. Рабские узы никуда не делись, как и лютая неприязнь во взгляде, но теперь хотя бы можно было поговорить.
…Мимо пронеслись фигуры в прозрачных плащах, которые при обстоятельном рассмотрении оказались крыльями. Крылатые ловко лавировали между вещами, прыгая через препятствия. Людей в караване было немало. Как ни странно, но ни одного ребенка в поле зрения не попадалось. Обычно такие крупные труппы волей-неволей обрастают довеском в виде всевозможной малышни и подростков, а здесь снуют только взрослые. Или дети где-то попрятаны, скажем, от сглаза? Мало ли, что у них за суеверия…
Ханна говорила монотонно, перебирая фразы, как кисти на своей шали:
— …основатель нашего рода заслужил внимание могущественных Оборотней своим даром предвидеть события. Но однажды он ошибся в предсказании, и Оборотни лишили его всех прав. Они поставили рабское клеймо на весь наш род до скончания веков. Каждый новорожденный уже имеет его… — полные губы Ханны крепко сомкнулись на мгновение, но слова не желали оставаться несказанными: — Я не думала, что встречу на своем пути живого Юга. Теперь, когда Оборотни почти исчезли, мы можем делать вид, что свободны, но клеймо все еще живет в каждом из нас.
— Мне жаль.
— Лжете.
— Лгу, — легко согласился я. — Больно?
Она не хотела, чтобы я заметил мимолетную болезненную гримасу. Но кому, как не мне знакомо это? Я отменил формальности, но цепной страж внутри женщины подчинялся своим правилам.
— Я терпеливая.
— Для носителя клейма в тебе маловато трепета перед своим хозяином.
Ханна угрюмо усмехнулась в ответ:
— Юги клеймили наши сердца и разум. Но не души.
— Странное милосердие с их стороны.
— Изощренная пытка. Ненавидеть свое рабство и утратить желание быть свободным.
Шевельнулись занавеси повозки, и мы замолчали. По земле и стенам фургона поплыла тень с гротескно большим округлым животом, опережая свою хозяйку:
— Вы, наверное, голодны…
Каша с прожилками мяса в деревянной миске, переданной мне беременной женщиной, слегка горчила от дыма и избытка перца, но от горячих, жирных, слипшихся комьев было не оторваться. Я едва не урчал от удовольствия и даже позабыл зачем вообще прибился к этому безумному лагерю.