Тень над скульптурой
Шрифт:
– У меня знакомая есть, – на радостях заверещала она. – В небольшом кафе работает одновременно и баристом, и администратором. Ей то место таким комом в горле засело… Я могла бы подбить ее.
– Хорошо, подумаем насчет твоей подруги. В пятницу вечером позвоню. И чтобы чемоданы к тому моменту уже наготове держала.
Он по-дружески подмигнул, и Мария, охваченная дурманящим восторгом, решительно вскочила на тонкие ножки с развивающимся над макушкой стягом, призывающим бескорыстно действовать.
– Договор! – на радостях не сдержала
Она уже надавила на дверную ручку, как вдруг застыла, с нерешительностью обернулась к Катаеву. Тот, прищурившись, притаившись, наблюдал за девушкой из кресла.
– До свидания, Александр Михайлович. Знали бы вы, как я рада…
Она бойко вынырнула из кабинета, тихо притворив за собой дверь. Упоенный дух празднества вырвался вместе с девушкой.
Удача не брезговала улыбаться Александру, и он всегда приветливо встречал ее приход. Открытие ресторана наметилось на солнечный сентябрьский день. Ясное небо рассекали маршем тяжелые облака, что время от времени, как бы поигрывая в мячик, прятали круглое солнце. Последняя толика тепла проливалась на землю протяжными лучами, покрывающими асфальт множеством мерцающих бликов. Часовая стрелка неукротимо подбиралась к полудню, и двое, закрывшись в кабинете, ждали.
– Руки чешутся…
Катаев поднял на Беляева вопросительный взгляд. Древнее равнодушие, ловко увернувшееся от сокрушительного удара эволюции, прошедшее сквозь мириады судеб и моления, не раз вырвавшееся из казематов морали, с убийственным безразличием направило свои огни на уродливый нос.
– Столько пульсирующей энергии! – широкими шагами маршируя от двери до подоконника и обратно, взмахивал руками Беляев. – Как тут на месте устоять-то? Так и хочется треснуть грушу. Несколько раз кряду, пока сам от изнеможения не рухнешь…
– Осталось-то меньше получаса…
– А ты-то почему так спокоен-то, а?
– Компенсирую твое перевозбуждение.
– У меня предчувствие… Надо бы перепроверить…
– Ничего не надо, – холодно процедил Александр сквозь полузакрытые глаза. Сунув руки в карманы брюк, Роман Юрьевич в изумлении, словно его, и в самом деле охваченного заботами, норовились расплющить о бетонную стену пренебрежения, уставился на полусонного товарища.
– Это еще с какого перепуга?
– Уверенность сокрушает тревоги.
– Знаешь, жизнь показала, что замечательной способность выполнять каждую мелочь наверняка присуща исключительно шарлатанам, – и он, вдруг остановившись напротив Александр, насмешливо зааплодировал. – Браво! Мое почтение! Мое уважение! Неужели сыскался тот один единственный индивидуалист, сумевший отточить навыки до небесных степеней, при каких ошибки попросту невозможны даже в качестве исключений?
– Перед смертью все равно не надышишься. Так говорила моя школьная учительница по немецкому перед каждой устной сдачей… Редкостная стерва, зато язык мы знали…
– Не до учителей
– Полагаюсь на харизму.
И Беляев опять пустился маршировать по маленькому кабинету со сцепленным за спиной руками. На недорогом столе, что втюхали в кабинет как временный ковчег и какой сейчас занимал Александр, зиждился ноутбук, распластались стопки нетронутых бумаг, один вид каких ударял, разбрасывая пыль во все стороны, по голове изнемогающей усталостью.
– Странно, – вдруг заметил Катаев с таким отсутствием, словно заговорив с собственным отражением, – странно, что мебель не бросили. Видно, что-то да значила. Что-то, что денежным эквивалентом не выражается.
– Ладно… – вымученно выдохнул Роман Юрьевич, плечом прислонившись к двери. – А почему бы, собственно, нам не опрокинуть сто грамм? Во благо спокойствия?
Катаев раскрыл глаза и остро глянул на товарища. Старая привычка кольнула в бок, отозвалась гулким эхом где-то в глубине сознания, вспорхнув вдруг возродившимся из пепла фениксом, затребовав непременного возврата преднамеренно утраченных привычек.
– Пожалуй, но лучше пятьдесят, чтоб не занесло никуда…
– Занесет, куда нас в этой чертовой жизни занесет? – усмехнулся тот и стремглав вырвался из кабинета.
Кабинет сразу же потонул в тихом одиночестве, как ветхая яхта, безмятежно ушедшая на морское дно с седым капитаном. Старая мебель на память отчеканила отпечатки на побеленных стенах. Еще неделю назад над комодом красовалась какая-то картина, какую, тщательно упаковав, увезли ближе к горам Кавказа…
Вихрем Беляев распахнул дверь – та, несчастно скрипнув, едва не сорвалась с петель. Он стукнул бутылкой коньяка, от какого оставалась жалкая треть, по столу, рядом примостил две пузатые рюмки.
– Куда разогнался? – рявкнул Катаев.
– Тут и тридцать-то едва набралось… – запел было Беляев, однако Александр одним взмахом руки заставил того замолчать. Схватил рюмку, перелил в бутылку мерцающий на солнце напиток, оставив лишь на пробу. Пара крупных капель чистыми янтарными самородками засияла на белесом столе, раздувая по кабинету облачка дубового благоухания.
– Еще и коньяк, ничего лучше, конечно же, не нашлось, – Катаев поднес к самому носу рюмку и поморщился. – Ненавижу эту дубовую спиртягу.
– Благородный напиток, между прочим. Ну, за успешное дело!
Они звонко треснулись и залпом опустошили рюмки.
– Закусим после, иначе озверевшие повара банкет нам накроют… М-да, – вытягивая ноты наслаждения, протянул Беляев, – славное пойло.
Он поднял бутылку – глаза в глаза. Влюбленный взгляд ласково прохаживается по этикетке, пышущей чудом пурпурных слов, так и манящих испробовать пламенное чудо, наполненное пятилетним нетерпением, что томительно вынашивалось в дубовой бочке.