Тень Саддама Хусейна
Шрифт:
Я старался жить как обычно, но мое душевное состояние было тяжелым. Хашим никак не комментировал мое поведение, так что, возможно, я оказался лучшим актером, чем думал. Оглядываясь назад, я знаю, что должен был хватать Амну и детей и бежать. Больше всего я жалею о том, что не сделал этого. Абдулла бы помог мне. Сначала я мог бы попасть в Кербелу, а через день - в Иорданию. Чтобы все спланировать, времени было достаточно. Но я ничего не сделал. Мной овладела Великая Депрессия, и я ничего не сделал.
Наоборот, я пребывал в каком-то неестественном спокойствии. Я не был так уж уверен в Саддаме, но время шло, ничего не происходило, и я все более
Затем, когда мое сердце перестало замирать при каждом звонке телефона и стуке в дверь, мой маленький мир рухнул. В один из дней (до сих пор я помню, что это была среда) я пришел домой, но ни Амны, ни моей матери, ни детей не было. В доме были видны следы борьбы. Я сразу позвонил в президентский дворец и сообщил об исчезновении семьи. Через несколько минут к телефону подошел сам Саддам, хотя я не просил соединять меня с ним. Он обещал, что лично проследит за исполнением дела "высокой срочности". Когда я положил трубку, то услышал какие-то стоны из глубины дома.
Я бросился туда и нашел свою мать. Она была вся в крови, над ухом виднелась глубокая рана. Ей было трудно шевелить губами, но все же она смогла рассказать, что четверо мужчин вломились в дом и схватили Амну, Надию и Салиха. Амна безуспешно сопротивлялась. Когда моя мать попыталась удержать Салиха, её ударили пистолетом по голове. Пока я разговаривал с Саддамом, она как раз пришла в себя.
Четыре дня я провел в болезненном страхе. Ходили слухи, что Амну и детей похитили аль-Дава, другие утверждали, что курды, ЦРУ или "Моссад". К чести Хашима, он делал все, чего не смог сделать я. Он объезжал тюрьмы, звонил высокопоставленным сотрудникам госбезопасности. Подхалимством и угрозами он старался добыть информацию, которая помогла бы нам выйти на след моей семьи. Никто ничего не знал, даже по слухам.
Вечером в воскресенье мы с матерью были дома, когда пришел Удай. Увидев его, я испугался самого худшего. Я мог лишь догадываться, почему старший сын Саддама соизволил посетить меня.
– Нашли твою жену и детей.
В его лице не мелькнуло ни тени эмоций или сострадания. Напротив, готов поклясться, что он сдерживал улыбку.
– Их тела привезли в городской морг, нужно, чтобы ты поехал и опознал...
Эти слова Удая прозвучали как эхо в коридоре. Я отключился. Позже мне сказали, что полиция получила анонимный совет обследовать небольшой участок земли за Кадхимией, местом, где родились мои родители. В неглубокой полузасыпанной могиле нашли Амну, Надию и Салиха Микаелефа. В докладе говорилось, что Амну пытали и изнасиловали, а дети были изувечены.
Я не помню ничего, что происходило в следующие часы. Меня терзало горе, и мой мир погрузился во мрак.
На следующее утро, перед похоронами, мать вошла ко мне; я лежал у себя в комнате полностью одетый. Моей матери с трудом удалось прийти в себя. Визит Удая нанес ей настолько серьезную психологическую травму, что Хашим, примчавшийся через весь город, как только услышал, что произошло, сразу вызвал ей врача. Она боготворила обоих внуков, особенно Салиха, и любила их больше родных детей.
У меня все сильнее возникало подозрение, что Удай причастен к гибели Амны и детей. Последнее время он стал совсем неконтролируемым. Он уже убил человека пару лет назад и теперь снова сделал это в багдадском танцклубе, всего через неделю после смерти Амны. Он открыто флиртовал с женой одного подполковника, и поскольку темперамент Удая был хорошо известен, офицер
Я пошел на похороны Амны, Надии и Салиха. Арабские традиции предусматривают открытые проявления чувств в таких случаях, и мы вместе с остальными членами семьи долго рыдали. Я знаю, что на Западе такое поведение считают признаком малодушия, но мы тоже не всегда понимаем поведение европейцев. Отсутствие чувств и холодность у них на похоронах кажутся нам проявлением безразличия.
Когда все закончилось, мы много выпили с Вахаб и Акрамом. Я долго и неосторожно говорил о том, что подозреваю Удая в причастности к убийству, но их реакция была очень враждебной, и я решил больше не поднимать эту тему. Раньше я сомневался в порядочности Акрама, но никаких сомнений больше не осталось, когда на следующее утро, вместо того чтобы везти меня во дворец, меня отвезли в тюрьму и посадили в камеру.
Меня продержали там два дня, и, к моему удивлению и облегчению, со мной обращались не так уж плохо. Никого, кроме надзирателя, приносившего мне еду, я не видел, но ему было запрещено разговаривать. Если у него и возникали вопросы по поводу моего внешнего сходства кое с кем, я этого так и не узнал. Я пытался заговаривать с ним каждый раз, когда он входил, но он даже не осмеливался взглянуть на меня. Он оставлял небольшую порцию еды на табурете возле двери камеры и исчезал.
Когда я бодрствовал, передо мной все время стояли образы Амны, Надии и Салиха. Оказалось, очень трудно привыкнуть к мысли о том, что я никогда их больше не увижу. Физическая боль от их потери была невыносимой. Я представлял себе, как страдала Амна, и мог только надеяться, что детей убили быстро, а изувечили их уже после смерти. От меня даже не потребовали опознать их тела, так как, скорее всего, это было просто невозможно.
К концу второго дня моего заключения меня в окружении четырех охранников привезли во дворец. Я все ещё был в той же одежде, в которой меня арестовали, мне не давали ни мыла, ни воды, и я был грязен и небрит.
Через пятнадцать минут после прибытия во дворец я сидел перед Саддамом в его личном кабинете. За исключением двух охранников перед дверью, мы были одни.
– Ты вел себя глупо, Микаелеф, - сухо сказал он.
Меня уже не волновали ни он, ни его слова. Я был благодарен за то, что меня не пытали, но он не мог бы причинить мне большей боли, чем та, что я испытывал сейчас. Я лишился всего, что было смыслом моей жизни.
– Потеря жены и детей, - продолжал Саддам после небольшой паузы, для мужчины - это очень тяжелая травма. Особенно если это произошло так жестоко.
Но теперь я видел насквозь эти сантименты и сочувствие.
– И я понимаю, - продолжал он, - и не удивляюсь, что тебе мерещится их убийца на каждом шагу.
Он встал и, подойдя ближе, присел так, что наши глаза оказались на одном уровне:
– Посмотри мне в глаза, Микаелеф, и скажи, видишь ли ты в них убийцу тех, кого ты любил? Этот ли человек забрал твоих детей и убил?