Тени колоколов
Шрифт:
— Эка, сколько зла на земле! — застонал монах. И торопливо пошел навстречу митрополиту, который спускался с горы. Никон сел в свой парусник, а не Хованского.
— С тобой, не дай Бог, утону. Хоть беда и небольшая — Новгород другого владыку поставит. Боюсь, просьба царя ко дну пойдет! — Никон многозначительно посмотрел на князя.
Хованский промолчал. Он вынужден был терпеть выходки этого царского любимца, к которому его приставили сторожем.
Под лучами солнца и порывами легкого ветра море тихо играло волнами, отчего парусник
— Эка, сколько богатства в этих местах! — потягиваясь, будто сытый кот, с восхищением сказал Никон. — До кончины бы жил здесь.
— Тогда оставайся, владыка! — искренне предложил кормчий.
— Оставайся, говоришь? А что я здесь буду делать? Одену черную рясу и к тебе в келью жить пойду? — хитро улыбнулся он Дионисию.
Тот опустил голову, будто застеснялся, и неожиданно вспыхнул:
— Тогда почему же в святых книгах написано: Всевышний всех одинаково любит?
— У Всевышнего свои заботы, сын мой! Он далеко от нас. Кого как любит — об этом один только и знает…
Дионисий промолчал. Умолк, думая о своем, и Никон. Когда парусник мягко стукнулся о причал, он сказал:
— Пойдем, вместе потрапезничаем. Ты мне понравился — в чужой рот не смотришь. Характер у тебя похож на мой.
— С владыкой за одним столом никогда не сидел, лучше в келью пойду, — поклонился Дионисий.
Но Никон взял монаха за руку и строго сказал:
— Тогда велю проводить меня в трапезную! — и, опираясь на его руку, стал подниматься по крутому склону.
В полночь перед монастырскими широкими воротами, изнутри закрытыми толстым бревном, остановились четыре всадника. С губ тяжело дышащих лошадей хлопьями падала пена. Видно было, прискакали издалека.
Всадники спрыгнули с коней, и самый рослый стал изо всех сил стучать в ворота. Ни звука вокруг, будто жители все до одного умерли.
Наконец с внутренней стороны раздались скрипучие шаги и грубый голос:
— Что надо?
— Я тебе покажу, что надо! — зарычал в ответ стучавший. — Открывай, бездельник!
Заскрипело оконце, в проеме показалась лохматая голова. Всадник что-то сказал ему, тот вскрикнул и побежал будить владыку.
После дневного отдыха Никон зашел в библиотеку. Долго бродил среди полок, трогал руками старинные книги в деревянных и кожаных переплетах, расшитых бисером и скрепленных металлическими застежками. Три из них отложил в сторонку. Потом зашел к Илье и попросил его показать монастырскую ризницу. У того сердце сжалось.
Игумен будто в воду смотрел. Чего-чего, а уж золото Никон сильнее себя любил. Вот и сейчас сначала снял со стены икону Николы Угодника в золотом окладе. За такую десять сел купишь.
— Новая или от Филиппа осталась? — заиграли глаза митрополита.
— Рассказывают, царь Борис Годунов монастырю подарил, — скривил
— Борис никогда не был царем! Он под носы глупым боярам собачьи хвосты бросал! — Икону вешать не стал, положил на стол. Клацк! — Та тяжелой сковородой стукнулась о столешницу.
Захотелось Никону осмотреть стоявший в углу обитый железом сундук. Илья долго возился со ржавым замком, но так и не смог открыть.
— Я сам! — не выдержал Никон. Одним рывком сорвал замок, поднял крышку. Сначала вынул панагию, всю в драгоценных камнях. От нее такой свет искрился — всю ризницу наполнил.
— Господи Всемогущий! Какие ты творишь чудеса в этой жизни! Слава тебе! — И Никон с благоговением поцеловал нагрудную иконку.
«Коршун, настоящий коршун!» — к горлу Ильи подкатил комок, он едва сдерживался, чтобы не вырвать из рук гостя драгоценную панагию.
— Много добра, Илья, прячешь. Какой год здесь игуменом?
— Четырнадцатый.
— Че-тыр-надцатый… Как раз о том и говорю! Каждый год тебе телегу золота сваливает.
— Владыка, помилуй…
Но Никон взмахнул рукой, приказывая молчать, и вынул из глубокого кармана письмо, протянул Илье.
— Прочитай-ка! От старого соседа мне нечего скрывать… В прошлую ночь мне сам боярин Юрий Алексеевич Долгорукий привез. Из Архангельска. Туда письмо из Москвы доставили…
Игумен раскрыл плотную бумагу с сургучной печатью. Перед глазами забегали строчки: «Владыка, заступник наш перед Богом, — вслух читал Илья, руки его тряслись. — Митрополит Иосиф второй месяц не встает с постели. Лицо пожелтело…».
— Ты вот где прочитай! — Никон большим пальцем показал на то место, где следовало читать.
«Ночами не сплю… Кого поставить на это место, если произойдет непоправимое?..»
Ручьем текли слезы у Ильи. Иосифа он хорошо знал, плохого слова от него не слышал. Игумен плакал навзрыд, будто обиженный ребенок.
Никон не смотрел на него. Он вытаскивал из сундука золотые ожерелья и браслеты, складывал их горкой на столе. Потом повернулся к Илье.
— Хватит, архимандрит! Слышишь меня? Успокойся. С сегодняшнего дня будешь носить этот почетный титул. Завтра перед отъездом оповещу всех об этом в соборе. Службу сам начнешь, утром, рано. Потом скажу, куда идти и что делать…
Илья промолчал. Он всё думал об умирающем Патриархе. И неожиданно, будто кто-то по уху стукнул, догадался, почему Никон дал прочитать ему это письмо. Вон куда прочит себя — вместо Иосифа!
Вытер мокрое лицо рукавом, вытащил из сундука золотой крест, с поклоном протянул владыке:
— Это, митрополит, прими от нашего монастыря… Да и всё, что тебе понравилось, тоже, — Илья взглянул на кучу на столе.
— Если уж ты такой богатый — тогда, не буду лукавить, возьму. Царю-батюшке от тебя поклонюсь подарочками да и для себя на память о проведенных у тебя хороших деньках кое-что оставлю, — по лицу Никона проворной лисой бегала хитрая улыбка.