Тени колоколов
Шрифт:
Вышли на улицу. Никон, будто спохватившись, сказал:
— Я, архимандрит, из вашей библиотеки тоже кое-чего возьму. В подарок царю.
— Бери, бери, — Илью уже не расстроила наглая просьба. Он наслаждался данным ему саном.
Проводив гостя с подарками до самых покоев, он спросил напоследок:
— Так завтра, значит, домой собираетесь?
— Собираемся. — Никон подождал немножко и будто нехотя добавил: — Скрывающихся на острове к какому-нибудь делу приставь. Слышал, много царского леса срубили, пашут не свои земли.
Лицо
Никон и здесь помог:
— Об этом ты не переживай. Соседями были… Между нами ниточка всё же осталась. Ну, спокойной ночи тебе.
— И тебе увидеть хорошие сны, владыка.
Возвращаясь к себе, Илья улыбался. Что ни говори, этот день много ему дал, монастырские неурядицы сейчас отошли на задний план. Главное, он был и остается здесь хозяином.
С утра было тепло и солнечно. Но потом невесть откуда налетел ветер, застонали вековые ели вокруг монастыря, посерела морская гладь.
За монастырскими стенами тоже неспокойно. Скрипят где-то двери, грохает тес на крыше, во дворе — ни одной живой души.
Несколько человек собрались в старой церкви. Открывали гроб Филиппа. Сначала каменную крышку подняли.
Тяжелыми были каменные плиты, толстыми, в длину с аршин, ширина не меньше. Подняли — под ними гроб. Дубовый.
— Не к добру всё это. Грех великий тревожить покойника. Потом все беды на монастырь свалятся, — не удержался один старец.
— Делайте, что приказал вам! — Глаза Хованского налились кровью, как у разъяренного быка.
Больше никто не посмел перечить. Никон стоял среди стрельцов с окаменелым сердцем. Не вздрогнул даже, и лицо его не выражало ничего.
— Вскрывайте, вскрывайте, что разинули рты! — крикнул князь. — Просьбу царя и волю Божью исполняете!
Четыре монаха хотели поднять дубовую крышку, но та деревянными гвоздями была прибита, не смогли вытащить. Протянули им топор. Мирон поддел крышку, раздался треск.
— Тише, тише…
— Со стороны изголовья придерживайте, руками, возможно, возьмем…
— И после смерти покоя нет, — донесся до Никона шепот.
Подняли крышку, а затем истлевший саван.
От причитаний вздрогнула церковь, все завопили на разные голоса. Это продолжалось долго. Никон первым пришел в себя и, возвысив голос, начал служить панихиду. К мощам обращался, как к живому. Как только ни нарекал покойного: святым угодником, бесконечным терпителем мук, чистейшим митрополитом…
Потом зачитал грамоту царя, адресованную святому: «Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего царя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанием ярости… Потому и преклоняю колени перед тобой, негрешного, да оставиши согрешение его своим пришествием…».
Когда Никон дочитал покаяние царя, все присутствующие облегченно вздохнули. Раз над святым не хотят надругаться, а, наоборот, молят его о прощении, то дело другое. Тем более препятствовать
Как только Никон закончил читать, мощи «облачили» в митрополичью ризу, и князь Хованский дал команду стрельцам. Гроб заколотили, подняли на плечи и с молитвой «Святый Боже» двинулись к пристани. Недовольных по пути отпихивали, теснили лошадьми в сторону.
Когда гроб был водворен на судно, Мирон, бывший сторож мощей, бешеным кутенком бегал по морскому берегу, скулил, прося Никона взять его с собой.
Владыка, сидя в мягком кресле на корме, будто и не слышал его. С улыбкой он смотрел на Арсения Грека, который был тут же, среди стрельцов, в стрелецкой одежде. Его привезли сюда тайно, ночью, когда монастырь крепко спал.
— Ну, с Богом, в путь! — По знаку Никона спустили весла на воду. И четыре судна с поднятыми парусами друг за другом повернули загнутые носы в сторону моря.
— Смотрите-ка, смотрите-ка, что оставил он нам! — вытирая дождем льющиеся слезы, закричал вдруг архимандрит Илья.
Монахи, обозленные на своего настоятеля, оставили его одного на берегу. Тяжело шагая, все двигались к горе. Но тут обернулись на крик. С серой морской глади, покрытой вечерним туманом, на них смотрели черные тени огромных колоколов.
— Это к беде! — нарушил кто-то молчаливое оцепенение.
«К бе-де! К бе-де! К бе-де!» — поплыл над округой звон колоколов Преображенского собора.
Вздрогнув, загудели в ответ вековые ели на вершине горы.
Глава третья
Иосиф дышал тяжело, будто на груди у него лежал большой камень. Глаза впали, синий сплюснутый нос высох, как редька. Патриарх уходил из жизни тихо, как и жил. Только иногда взмахивал тонкими руками, словно просил что-то. Что — один только он знал. Казанский митрополит Корнилий спросил его — больной промолчал.
Царь Алексей Михайлович приказал во всех московских церквах читать молебны за здравие и продление жизни святейшего. Молились от малого до старого, все, у кого хватало сил преклонять колени перед алтарем. Но это не помогало. Патриарху не становилось лучше. Тогда приказали бить в колокола.
На колокольню в Чудовом монастыре в полночь, когда только зажглись звезды, стал подниматься звонарь Павел, молодой криволапый монах. Колокольня была старая, полуразрушенная. Сквозь кирпичи зияли отверстия. Ветер врывался в эти дыры и пугающе гудел.
— Господи Иисусе, Господи Иисусе, — испуганно шептал звонарь, с трудом одолевая скользкие заснеженные лестницы. После каждого его шага на припорошенных снегом ступеньках оставались два кривых следа: у парня косолапость — таким родился.
— Господи Иисусе, — стонал звонарь и покрасневшими, будто гусиные лапы, руками, хватался за обледенелые перила, боясь поскользнуться. Посинелые губы шептали привычные слова молитвы.