Тени сна (сборник)

Забирко Виталий Сергеевич

Устинов разорвал одну пачку, небрежно пролистал ее, бросил на стол. Брови мои взлетели вверх. Это были наши родные «фантики» купюрами по пятьдесят тысяч.

— Хорошо, — буркнул он.

— Да, еще одно, Александр Иванович, — елеем расплылась «милашка». — У нас сейчас налоговая инспекция, мы подбиваем счета, так что просьба на карманные расходы много не брать.

— Много — это сколько? — раздраженно бросил Устинов.

— Ну, не больше десяти миллионов в день.

— Ладно, — отмахнулся Устинов, и «милашка» ретировалась, одарив меня на прощание многозначительным

взглядом. Если бы она знала, сколько я сейчас зарабатываю, я бы не удостоился никакого.

— Черт его знает, что делается,…! — взорвался Устинов. — Своими деньгами распоряжаться не могу!

Я откровенно рассмеялся.

— Ты чего? — подозрительно уставился он на меня.

— Для меня подобные деньги — нечто несусветное.

— Разве это деньги? — поморщился Устинов. Он достал портмоне, расстегнул его и извлек толстую пачку зеленых купюр.

— Вот это деньги, — сказал он, протягивая мне одну купюру.

Я посмотрел. Купюра оказалась тысячедолларовым банкнотом. Который равнялся, уж и не знаю, скольким моим годовым зарплатам. Высоко у нас ценятся как научные работники, так и писатели…

— Неплохо живешь, — кивнул я, возвращая банкнот.

— Не жалуюсь, — отрезал Устинов. — Ну, так как: продолжим разговор о твоей книге?

— Сейчас на книгах ты ничего не заработаешь, — собравшись с духом, решился я. — С твоей стороны это может быть разве что благотворительной акцией.

Устинов поскучнел.

— И сколько это мне будет стоить?

Я прокашлялся.

— Двадцатилистовая книга… то есть, страниц на пятьсот, — запинаясь, проговорил я, — тиражом, скажем, тысяч тридцать…

— Так сколько?

— Миллионов сто, — нырнул я с головой в омут.

Устинов, изобразив на лице задумчивость, постучал пальцами по столу.

— Нет, — твердо сказал он. — Я денег на ветер не бросаю. За сто миллионов я могу взять две «иномарки», перепродать их и заработать еще столько же.

— Нет, так нет, — кивнул я. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. И все же решился на последнее унижение: — Слушай, а «придворный» писатель тебе не нужен? В принципе, я теперь стал не очень переборчив…

— Нет, — вновь отрезал Устинов, но тут же смягчился. — Ты что, совсем на мели?

— Да.

— Не понимаю, — пожал он плечами. — Сейчас столько возможностей… Приложи минимум усилий — и греби деньги лопатой!

Я горько усмехнулся. Психология наших «деловых людей» была мне хорошо известна. И то, что другой психологии они не понимали и не принимали — тоже.

— Знаешь, — сказал я, отнюдь не надеясь на понимание, а больше для самого себя, — у каждого в жизни есть своя стезя. У тебя — коммерсанта, у меня — писателя. Я надеюсь, что деньги для тебя не главное (каюсь, здесь я покривил душой, ибо был уверен в обратном). Главное, процесс их получения. Таким же главным для меня является писательский процесс. И я уже не в том возрасте, чтобы менять свои увлечения. Тем более что их в любом возрасте поменять практически невозможно.

Устинов задумчиво побарабанил пальцами по столу. Кажется, я таки что-то зацепил в его душе. Вероятно, он еще не настолько

закуклился в своем «коммерческом мирке», а, может, просто моя лесть о «стезе человеческой» бальзамом пролилась на его душу. Все-таки одно существенное отличие между нашими и западными коммерсантами есть. Там никто не смущается говорить, что он делает деньги, только деньги и исключительно деньги. Наши же «деловые люди» постоянно ищут оправдания своим действиям среди высоких материй. Основательно въелся в наше сознание, где-то на уровне подкорки, коммунистический лозунг о том, что деньги — лишь средство достижения цели. А сама цель может быть только светлой и прекрасной, но никак уж не самими деньгами.

— Я бы, конечно, мог дать тебе… — раздумчиво протянул Устинов тоном, явно намекающим на то, что я, как писатель — по идее: человек высоких моральных принципов, — попрошайничать не буду.

Не знал он, что я уже доведен до крайности. И просил не для себя.

— Так дай, — глухо оборвал его я, не поднимая глаз. — Считай, что я пришел к тебе с протянутой рукой.

Ничего не сказал Устинов. Не глядя, снял с разорванной пачки несколько «фантиков» и положил передо мной.

Я взял деньги, которые Устинов таковыми не считал, и встал.

— Спасибо, — кивнул я и попытался пошутить: — Будем полагать, что в моем лице ты спас от смерти отечественную фантастику.

Устинов только развел руками.

— Счастливо, — попрощался я, не протягивая руки. Вряд ли бы он ее пожал. Обманул я его в его ожиданиях.

— И тебе счастливо, — без улыбки сказал он.

И я вышел. И только тогда у меня пламенем стыда заполыхало лицо. Путь к Устинову на всю оставшуюся жизнь мне теперь был заказан. Не любят богатые нищих. Особенно наши — наших. Большинство из них изучало в свое время политэкономию — знают, за чей счет богаты.

Я вышел на улицу, но, странное дело, несмотря на горящее лицо, стыда не испытывал. Наоборот, приподнятое настроение царило в душе. Наверное, то же самое испытывают рэкетиры, «сняв» мзду с клиента. Хотя по Марксу и Ленину я сейчас совершил почти что акт экспроприации.

И все же не все так просто было на душе, потому что буквально через несколько шагов в голове зашумело, а ноги стали ватными. Я с трудом доплелся до ближайшей лавочки и рухнул на нее. Может, и не в душе было дело — все-таки хлеб и кефир не столь калорийная пища, которая может позволить человеку эмоциональную перегрузку.

* * *

Ветвистая молния со страшным грохотом разорвала небо на черные лоскуты. Ливень низвергался сплошной стеной, а порывистый резкий ветер волнами бросал эту стену на Летописца, сбивал с ног, вколачивая воду в легкие. Кашляя, спотыкаясь и скользя по раскисшей почве, Жилбыл пытался подняться по тропинке на холм к своему дому. Гнулись и трещали ели, березы швыряли в лицо охапки мокрых тяжелых листьев, стремительные дождевые ручьи с холма то и дело преграждали путь. Лес стонал, завывал, в нем кто-то хохотал, а с вершины холма неразборчивым речитативом что-то вещала своей стране преобразившаяся двуликая Государыня.