Тени вечерние. Повести

Любинский Александр

Гиндин: Ха – ха.

Карпутов: Гнать таких взашей!

Валентин: Да… Ушла. Гордая очень. Ну, думаю, я тебе устрою. И – быстренько оформляю мамашу. Благо, та под другой фамилией. Прибегает – красная, разъяренная. «Что вы такое делаете!? Безобразие! Я не могу ее одну отпустить!» – «Как хотите, говорю, можете вообще не ехать». Дальше – самое интересное… Мать уезжает, проходит полгода. Снова появляется – бледная и дрожит, глаза красные. Мать, говорит, заболела, при смерти, отпустите, все такое… И в слезы. Я, разумеется, наливаю воды –

что вы, что вы, не надо нервничать! – и протягиваю ей. Она поднимает голову, смотрит на меня, торопливо лезет в сумочку и… достает конверт…

Гиндин: Безумие!

Карпутов: Ну, ну?

Валентин: Я, разумеется, виду не подаю. Она кладет его на стол и так осторожненько подпихивает ко мне… «Что это, – спрашиваю, – письмо от мамочки?» Молчит. Открываю… Так и есть. Пять сотенных!

Гиндин: Ого!

Карпутов: Нда… Тяжелый случай.

Валентин: Допрыгались, говорю. Это же подкуп должностного лица! Не видать вам вашей земли обетованной! Тут она начинает медленно–медленно сползать со стула и…

Сын (бросается от окна): Скотина!

Вцепляется в Валентина. Несколько секунд ожесточенно и молча борются. Наконец, Валентин отпихивает сына. Падая на стол, тот сбрасывает несколько тарелок. Грохот разбиваемой посуды. Вбегают женщины.

Мать: Что случилось?! Павел, Валентин?

Валентин (поправляет галстук и рубашку): Ничего… Поговорили по душам. А, Павлуша?

Все сбиваются в кучу. Сзади сына незаметно становится Карпутов, готовый схватить его, если тот сделает новую попытку.

Пауза.

Гиндин: Этот юношеский максимализм…

Мать: Отправляйся спать. Немедленно! Утром разберемся.

Сын медленно поворачивается и выходит из комнаты.

Мать (Валентину): Надеюсь, ты не принял его всерьез?

Валентин (целует ей руку): Конечно! (С угрозой.) Обломается…

Мать и Гиндина уносят на кухню черепки.

Карпутов: Драть их надо как сидоровых коз.

Карпутова: Оставь. У меня от твоих сентенций голова болит.

Гиндин (Валентину): Есть деловой разговор. Помочь надо…

Валентин: А…

Гиндин: Как обычно. Но сначала – выпьем.

Входят мать и Гиндина.

Гиндин: У меня тост! Такой маленький тостик…

Все рассаживаются. Валентин разливает.

Валентин: Я поднимаю этот бокал… за счастье наших детей!

Уйти,

уйти, уйти! Не видеть, не слышать! Мимо – и хлопнуть дверью… Опустился на кровать. Тяжесть во всем теле. Хлопнуть дверью и… куда? Под фиолетовый фонарь. Это безумие. И остается – дед… Гуд, пьяные вскрики. Сейчас будут петь. Позарастали стежки–дорожки. Баритон Валентина, тенорок Гиндиной. Срывается, снова затягивает. Эх, где проходили милого ножки. Упилась. Шорох. Мать, Валентин? Что ты делаешь тише ну перестань. Смех, сопенье. Не уединяться не уединяться однако я попросил бы где моя сумка ах все так перепуталось Валечка я рассчитываю на твою машину он не может да знаете вы тише милочка ты моя разреши я тебя… Возгласы, поцелуи, топот, стук двери, бренчанье цепочки… Конец.

Тяжесть во всем теле. Сквозь занавеску – свет и тени на полу. Новогодняя ночь, девочка со спичками, пушистая девочка… Со спичками…

Я проснулся от крика. Вскочил, натянул брюки, выглянул и коридор, – из столовой несется визг. Бросился по коридору, распахнул дверь. Посреди комнаты, у неубранного стола – серое лицо, кое–как подобранные волосы. Старуха.

– Вот он! Полюбуйся!

Дед сидит в углу дивана, опустив голову. Мельком взглядывает на меня…

– Да что же это такое!? В моем доме…

– В моем, дорогуша. В моем.

Смотрит снизу вверх в ее лицо. Подбородок дрожит, дрожат отечные щеки. Стучит кулаком по колену:

– Чтоб я этого… негодяя больше не видел!

– Негодяя…

Хохочет сухо и зло.

– Тот негодяй, кто стоит на земле – обеими ногами, кто может – делать. Не рассуждать, не витийствовать, а – делать!

Садится на стул, качает головой, космы скользят по плечам.

– Как я устала от разговоров… Детство, юность – болтовня, дым коромыслом. Мать хотя бы учила… хорошим манерам. А отец? Какое там! Со скучным лицом отрываясь от очередной умной книги… И эта вечная двусмысленность, уловки, таинственные умолчания, намеки… Господи, за что мне все это!? На руках – два ребенка. Да–да, два! А разговоры продолжаются… И этот – учится болтать!

– Для кого – болтовня, для кого —modus vivendi.

– Как красиво! Где были твои идеалы, тенденции, ценности, морали – тогда? Куда они делись? Спрятались по норам, укрылись за цепочками? Кто «за»? Все – «за»!

– Ты нагло клевещешь!

Выпрямился, уперся ладонями в широко расставленные колени.

– Я отсидел пятнадцать лет! Совесть моя – чиста!

– Совесть, совесть… Кому была нужна твоя совесть? Тебя посадили заодно, прихлопнули без разбора вместе со всеми!

– Елена! Ты, ты… пьяная, вульгарная, старая баба!

– Спасибо, папа. Ты очень точен. Не волнуйся, он меня скоро бросит… Какая нелепица! Всю жизнь ишачить, надрываться, тянуть из последних сил – и стать вульгарной, старой, никчемной… Я не могу так больше! Я не хочу так… Я…

Зажимает рот ладонью, хрипит, плечи трясутся. Космы, падая на лоб, скрывают лицо. Я бросаюсь на кухню. «Воды! – кричит дед, – воды!» Отвожу руки, прижимаю стакан к губам. Зубы стучат, вода льется на грудь, течет по халату. Тащу к дивану. «Корвалол! – кричит дед. – Да не здесь! Выше!»