Тени вечерние. Повести
Шрифт:
Подумал, сплюнул, выказав изъеденные никотином зубы.
– Куда?
– Ну, тебе лучше знать. В котельную…
– А! Мало платют. Надрываешься тут без толку… Уйду. Уйду отседа, куда глаза глядят!
– Да кто тебя гонит… Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ну, Петя, голубчик…
Махнул рукой; прихрамывая, заковылял по коридору. – Убяру… Сказал – убяру!
Узкая комната. Два портрета на противоположных стенах смотрят – и не видят друг друга. Внимательно изучает протянутую ей бумагу, откладывает, снова берет; наконец, поднимает от стола гладкое лицо с чуть вздернутым носом и маленькими алыми губками. Его можно назвать пустым, если не заметить тяжелый
– Что делать, что делать? До начала учебного года осталось две недели, а работы невпроворот! Большинство учителей еще в отпуске… Райком обещал прислать шефов из КБ – отлынивают! На Шлеп–ногу, сами видели, полагаться трудно. А я, – усталая улыбка, – всего лишь слабая женщина… Ну да ладно. Не в первый раз.
Губы поджимаются, глаза с холодным любопытством разглядывают пришельца.
– Надеюсь, сработаемся. У нас подобрался прекрасный коллектив… Не без своих сложностей, конечно.
Молчит, ожидая ответной реакции. Не дождавшись, отрывисто и более нервно:
– Из вашего института к нам приходят крайне редко, не балуете вы нас. Да и время сейчас такое: мало кто хочет идти в учителя. Признаться – не понимаю!
– Я тоже не понимаю. Поэтому я – здесь.
– Только не надо записываться в неудачники. Вы – в начале своего жизненного пути, в самом начале… И от удачного старта зависит многое. Надо уметь трезво и точно оценивать обстановку, проявлять разумную инициативу. А там, глядишь, и рост авторитета, и удача… Удача – награда сильным.
– Непременно воспользуюсь вашими советами.
– Это что, ирония?
Цвет глаз густеет, приобретает стальной оттенок.
– Я бы хотела поменьше умствований и побольше дела. Вы должны полностью отдавать отчет в исключительной значимости своей работы. Школа воспитывает, прежде всего, идейную убежденность, классовую непримиримость. Преподавание истории в этом важнейшем, я повторяю, важнейшем деле – наше незаменимое оружие!
– Разумеется. История – опасное оружие и пользоваться им надо с умом.
Откидывается назад, голова в легких кудряшках светлых волос приподнимается над спинкой кресла.
– Будем надеяться, ума у вас хватит.
Я свернул за угол, и сноп солнечного света рванулся к глазам, обжег лицо. Я остановился. Внизу над площадью висело тусклое оранжевое марево, и сквозь дрожащий, накатывающий знойными волнами воздух что–то медленно ползло по кругу, сверкая стальной чешуей; исчезало скользящими щупальцами за деревьями и домами, мерно дышало, гремело, гудело, скрежетало. Надо было сойти вниз по отвесному солнечному лучу, раствориться в пестрых бликах.
– Павел! Привет! Что ты здесь делаешь?
Дробящаяся от света, скользкая глубина глаз. Над верхней губой, запутавшись в черных волосиках, блестят капли пота.
– Здесь рядом моя школа.
– Помню… Илья что–то рассказывал.
Подняв голую руку, убрала прядь волос со лба.
– Ужасная жара. В конце–то августа.
– Как на Синае.
Фыркнула.
– Ты был там?
Тонкие ноздри раздулись, блеснули – и скрылись за алыми губами мелкие ровные зубы.
Стук, стук, стук. Гулко, резко, громко. Тише – она может услышать!
– Значит, из школы…
– Да.
– И как там, в школе?
– Ничего…
Неожиданно резко:
– Что стоять? Давай–ка лучше сядем.
И, не дождавшись ответа, свернула в маленький дворик, где в глубине палисада среди солнечных пятен, пробившихся сквозь плотную зеленую листву, виднелась скамейка.
Села первой, подтянула платье к загорелым коленям.
– Итак, вы с Илюшкой хорошо устроились. Один будет подшивать листочки в папки в каком–то министерстве,
– Надо же кому – то служить… Кроме того – в аспирантуру меня не приняли.
– Ага! Неблагонадежен… И ты, подчинившись некоему чувству долга, пошел в народ?
– Я никуда не иду! И вообще…
Усмехнулась. Нагнувшись, зачертила тонким прутиком по земле. Я откинулся на спинку скамьи, глаза стремительно метнулись вбок. Я попытался отвести их, но они не послушались: там, совсем близко от меня, прикрытые только узкой полоской ткани, жили два белых, острых, нежных бутона с длинными розовыми пестиками. И если я чуть–чуть передвину голову вправо – я увижу их… Ну же, еще немного! В тусклой жаркой глубине светилось что–то слегка продолговатое и розовое, а на границе белого и розового кучерявился маленький жесткий черный волосок.
Она обернулась ко мне. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Отвела взгляд, с коротким смешком швырнула на землю прутик.
– Разморило?
– Немного.
– Надо идти. Тайное свиданье!
Встала, помедлила.
– Если будет настроение… позвони. Пока!
Исчезла за каменной тумбой ворот.
Дотронулся ладонью до скамьи. Здесь она сидела… Приди в себя, попытайся понять! Уставился в узоры, прочерченные по земле легкими ударами прута. Что же сейчас было с тобой?.. Это–было–в–первый – раз посредине дня. Ночами, во сне, это – мучило тебя, но ты просыпался, и все проходило. А теперь оно вторглось в твой день, заставило дрожать, ты покрылся липким потом и стал гадок самому себе… Но почему же гадок? Разве ты мелкий воришка, стащивший кошелек? Украл, подсмотрел, выведал? Приди в себя, попытайся понять… Что, если она сама, сама все это устроила, разыграла как по нотам? Что, если она предвидела и твой шум в ушах, и озноб… А сейчас, шествуя на свое чертово свиданье, знает (понимаешь ты, знает!) что ты сидишь на скамейке и думаешь о ней, знает, что ты позвонишь и потянешься… Невыносимо! Я никогда этого не сделаю, слышишь ты – никогда! Приди в себе, попытайся понять… Нерешительность, нервозность, словно ее несет куда –то помимо воли. Ни с одной женщиной не было этого, даже с Любой. Забавно. Проведи эксперимент. Раздень – Любу. Вообрази ее всю – грудь, тело, бедра, волосы… Опять, как в первый раз, комочек дурноты подкатывает к горлу – нет, только не это! Тебе противно, тебя тошнит, ты откидываешь голову на спинку скамьи… Из черноты надвигаются два острых белых бутона с розовыми длинными, слегка дрожащими пестиками. Открыл глаза. Сквозь плотную зеленую завесу – клочки ситца, бледно–голубого, выцветшего от жары. Приди в себя, попытайся понять, попытайся понять, попытайся!..
XI
В настороженной тишине собственный голос доносится невнятно и тускло, глохнет в вате, заложившей уши… А они – слышат тебя? Почему такая тишина? Приглядываются, чего–то ждут. Если заметят твое волнение и отчаянную слабость – погиб! Раздерут на части, безжалостно и сладострастно выпьют кровь. Нет, глаза их вспыхивают не в предвкушении легкой наживы. Ты знаешь этот сосредоточенный внимательный взгляд. Им интересно, они тебя слушают, сидят, не шевелясь, и лишь звонок, врываясь из другого мира, разрушает чары… Победил, но какой ценой? Рассказывая сказочки маленьким благодарным болотным чертенятам. А как быть с «первобытнообщинным строем» и «возникновением классов и государства»? Отмахнуться от этого нельзя. Вбить им в головы непонятные, красиво звучащие слова – отвратительный, запретный путь. Не ради же сказочек пришел ты сюда!