Теорема сводных
Шрифт:
Дождь продолжал стоять на своем. Он словно не хотел, чтобы я ушел. Но… мне было некуда идти. Ровным счетом я везде бы чувствовал эту боль утраты, куда бы не пошел.
— Я вообще пришел поговорить, — выговорил я едва ли слышно, продолжая смотреть на гранитный камень. — Мне больше не с кем поделиться этим…
Сглатываю тягучую слюну, продолжая гипнотизировать серый гранит. На нем выгравированы инициалы моей матери.
Гюнтер Нина Луциос-Мария
14.03.1981—09.06.2018
Любимой
Покойся с миром.
Ладонь соприкасается с холодным камнем, и я провожу по нему, будто пытаясь утереть горькие слезы матери с раскаленных щек.
— Ты так много пропустила, — шепчу я ей. — Столько всего произошло...
Раскат молнии разрушает дождливую тишину. Мне и впрямь чудится, что мама меня слышит.
Наклоняюсь к сумке и вытаскиваю из нее бутылку виски. Открываю ее, зачесав волосы назад, и выставляю руку с алкоголем вперед.
— Но вначале я выпью за тебя, мама, — не успеваю закончить фразу, как раздается новый раскат молнии. Небо дребезжит над головой, расходясь грозными волнами эха, но меня это не тревожит.
Нет.
Делаю глоток из бутылки и морщусь. Скулы сводит терпкий привкус пойла. Он растекается теплой лавой по горлу, щекочет кончик языка и сводит щеки.
— Прости, что я в таком виде к тебе пришел, — говорю я, разводя руками, будто бы каюсь. — Но ты единственная женщина в моей жизни, которая всегда принимала меня таким, какой я есть.
Ветер немного усиливается, подхватывая капли дождя, которые сразу же становятся косыми.
«Как бы мне хотелось, чтобы мама была рядом» — мимолетная мысль тянет леской в груди.
— Мама… — срывается с моих уст. — Мне плохо без тебя.
Чувствую, как щиплет глаза. Кислый ком застревает поперек горла.
— Я не знаю, что мне делать... Я... я запутался.
Дождь продолжает омывать землю, и мне кажется, что он никогда не закончится. Эдакая грустная симфония природы заполняет тихое кладбище своей трелью.
— Я влюбился… — говорю и делаю новый глоток виски. — Представляешь, твой сын влюбился!
С уст срывается смешок. Искренний и в то же время с ноткой отчаяния. Мне кажется, что в симфонии дождя мой голос дрожит.
— Теодор Гюнтер, сын самого серьезного на свете мужчины, влюбился без оглядки в девушку…
Перед глазами возникает образ Лии. Он четкий, яркий, запоминающийся, будто бы она стоит передо мной.
— Она… красивая, милая и…
Складывается впечатление, что в легких не хватает воздуха. Трудно сделать новый вдох. Я пытаюсь вдохнуть полной грудью, но... не получается. Словно вакуум блокирует воздух.
Машинально делаю еще один глоток виски. Вкус становится более горьким, как будто в него добавили соль. Много соли, как в мою никчемную жизнь.
— У вас похожие улыбки, представляешь?
– удивляюсь
Очередной глоток алкоголя. Горечь на кончике языка. Холодные капли дождя омывают лицо. Продолжаю вглядываться в гранит в кромешной тьме. Света здесь мало. Один фонарь совершенно не справляется со своими функциями. Мне становится грустно и одиноко. Я чувствую, как весь смысл жизни растворяется в весеннем дожде, как мороженое на раскаленном асфальте.
— Не знаю, как мне быть... — говорю я в пустоту, в надежде, что меня кто-то услышит. — Я запутался в жизни, запутался в себе... Почему ты не сказала, что отец хочет жениться на другой?
Горькая одинокая слеза стекает по моей щеке. Когда я в последний раз плакал? Лет десять назад или больше? Когда в последний раз проявлял самую обычную детскую слабость?
— Почему ты так просто его отпустила?
Ощущаю, что за первой слезой стекает и вторая. Глаза наполняются хрусталем, и я делаю два больших глотка. Славливаю вертолетик, ощущаю, как ноги становятся ватными.
— Ему плевать на меня, — говорю я и начинаю плакать. Здесь никто не увидит мою слабость, кроме мамы. Поэтому я не сдерживаюсь. — Ему было плевать и на тебя! — выкрикиваю я, брызжа слюной.
Шумно выдыхаю, издавая протяжное «а». Боль тянущей леской саднит в груди. Падаю на колени в мокрую и рыхлую землю.
Дождь вновь начинает усиливаться, тарабаня каплями по моей куртке. Я полностью вымок.
— Он не любил тебя, мама... — хныча, говорю я ей. — Не любил...
Выкрикиваю протяжное «а» так громко, что мне кажется, сорву голос. Боль рвется обезумевшей птицей в груди, ударяясь о ребра. Вздымаю голову вверх, собирая все капли дождя лицом. Кричу вновь протяжное «а», пока не ощущаю, как саднит в горле.
Боль.
Одиночество.
Осознание ненужности.
— Тео?
Голос отца разрывает молитву дождя. Капли барабанят по зонту. Я не оборачиваюсь, лишь облокачиваюсь на землю руками. Шумно дышу. Легок на помине.
— Зачем ты пришел сюда?
— Это единственное место, куда бы ты пришел после ссоры, — тихо отвечает отец.
— Я такой предсказуемый?
— Просто я твой отец, Тео. И знаю тебя лучше, чем себя.
— Ну-ну, — отвечаю ему и делаю глоток из бутылки.
— Послушай…
Отец подступает ко мне ближе, но я не хочу оборачиваться. Злость — вот что я испытываю к нему. О, я не могу ругаться с ним в присутствии мамы… Пускай и формально. Она все равно все видит.
— Я был неправ.
— Ты думаешь, еще не поздно извиниться?
— Да, — твердо отвечает Вольфганг. — Я думаю, что никогда не поздно.
Чувство ненужности сильнее пускает свои ростки. Мне чудится, что они заполняют каждую клеточку. Беспощадные слезы продолжают литься из глаз.
— Я всегда любил твою маму, — тихо говорит отец, делая шаг вперед. — И был безмерно рад, когда узнал, что она была беременна тобой.