Теория заговора
Шрифт:
Он вспылил, но и я тоже в долгу не остался. Наговорил всего, хлопнул дверью и ушёл в армию. А потом этот инсульт. Сначала было очень плохо, но бабушка кое-как выходила, вытянула из полной тьмы. Одна половина оставалась поражённой, но с помощью палки, дед кое-как научился передвигаться и говорить научился. Плохо, нечётко, но хоть как-то.
Я вернулся из армии, пришёл, а он не забыл. Я вошёл в спальню и не перекрестился, и всё. Он рассердился, ему сделалось плохо, вызвали скорую, уколы, капельницы. И с тех пор я
Дурак, не мог уступить, не мог хотя бы сделать вид, что послушал и внял его голосу. А потом был свой путь и к смерти, и к жизни, и к кресту. И сколько раз я вспоминал горящие глаза деда, да только поделать было ничего нельзя…
Дед снова вцепился в мою руку, потянул к себе. Я наклонился, подался к нему, и он перекрестил и прижал к себе.
— Вот и слава Богу, — прошептала бабушка, — спасибо тебе Гришенька, а то он так уж мучился, так мучился. Да и я, чего, мне-то тоже знаешь как это всё…
Ну а потом были объятия, улыбки, старые фоточки и чувство вновь обретённого счастья, совершенно детского, доброго и чистосердечного. А ещё бабушкин борщ, пирожки, огурчики, котлетки-биточки и прочее, прочее, прочее, откуда только всё это в один миг взялось.
А потом мы ночевали, как когда-то очень давно, ещё в детстве. Мама — в гостиной на диване, а я там же — на полу. Я будто попал в нереальный мир, восхитительный и грустный одновременно. Грустный, потому что в реальность этого давно упущенного счастья совершенно невозможно было поверить. В общем, сплошной «Солярис»…
Днём мы вернулись в Питер. Маме утром нужно было на работу, а меня ждало возвращение в Москву. В понедельник начинались занятия после сельхозработ, а ребята, как раз, должны были вернуться на этих выходных.
Ну, и мы договорились встретиться с Весёлкиным. Я сказал маме, что пойду погулять, может, кого из парней увижу. В общем, из своего каменного мешка я не вышел. Зашёл в соседний подъезд и, как и в прошлый раз, поднялся по лестнице.
— Хочешь сигару? — спросил вместо приветствия Весёлкин, открыв мне дверь.
— Спасибо, не сегодня, — усмехнулся я. — Откуда такая кубинская приверженность, Алексей?
— Алексей, Алёшенька, сынок, — пропел он. — Не только кубинская, кстати. Заходи. Луи тринадцатый весь вышел. Пойдём на кухню. Посидим там.
— Да, коньяки за пол лимона быстро кончаются, — усмехнулся я. — Наверное.
— Не завидуй.
— Из меня ценитель тот ещё. Что Луи, что Навои — один хрен. Просто слышал, что дорогой.
— Значит, будем пить водку.
— Я за рулём и мне ещё в столицу возвращаться.
— Считай, столица пришла сама, правда пока вот в таком жидком виде. Но это ненадолго. Давай, бери стаканчик.
— Нет, Алексей Иванович.
Кухня оказалась просторной, с ощущением древней основательности. Мы уселись за массивный стол на крепкие стулья
— Ну, как знаешь, — пожал Весёлкин плечами, и, не глядя на меня, откупорил бутылку «Столичной». — А я утоплю немного жалких воспоминаний в этом… В этом… Вот в этом, короче.
Он плеснул немного водки в рюмку и выпил. А потом сразу затянулся сигарой.
— Откуда машина, кстати? — кивнул Весёлкин. — Если не секрет.
— Какие секреты? Дедушкина тачка. «Москвич».
— Четыреста двенадцатый?
— Именно, — подтвердил я. — Зверь машина. «Феррари» нервно курит в сторонке.
— Алкоголь усиливает выработку «гормона счастья», дофамина. Человек чувствует бодрость, приятное чувство возбуждения, благодушие. Становится доверчивым и некритичным, особенно к противоположному полу. Ты это замечал?
— Читал в отчётах об исследованиях, — усмехнулся я, — британских учёных.
— Вот, видишь! Британские учёные врать не будут. Британские учёные, они о-го-го… Ладно, располагайся. Напитки все перед тобой, сигару могу дать. Кофе стоит на холодильнике. Чайник — на плите.
Банка растворимого индийского кофе действительно была на холодильнике. Я подошёл, взял её в руки. Плоская жестянка красно-коричневого цвета со схематичным изображением индийских танцовщиц, крутобёдрых и пышногрудых.
Я подцепил крышку ножом, лежащем на столе, и посмотрел на желтоватый порошок. Пахло чем угодно, только не кофе…
Весёлкин провёл ладонью по волосам, обрушив на них хаос. И теперь там, где был идеальный пробор воцарились бурелом и кутерьма.
— Ладно, Гриша. Давай поговорим, раз делать нам с тобой больше нечего. Спрашивай, чего хотел.
— Интересно, — кивнул я, — этот кофе принадлежал приме-балерине, что жила в здесь или это ты принёс?
— Я, — спокойно ответил Весёлкин. — Здесь не официальная служебная квартира, а моя личная. Я её снял у внучатой племянницы усопшей. А что, квартира хорошая, мне нравится.
— А почему здесь?
— Так к тебе поближе, — улыбнулся он. — Чтоб вот так по-соседски навещать друг друга. Рассуждать за чашкой кофе о былом и грядущем. Глядишь, чего-нибудь, да скумекаем.
— Интересно, а вот та инсталляция, — кивнул я в сторону комнаты с ниточками, — явно не один день создавалась?
— Верно, времени порядочно ушло.
— Значит, ты здесь уже давно, так?
— Точно не желаешь чего-нибудь выпить?
Я помотал головой.
— Знаешь, давно — это понятие условное, — пожал он плечами. — Только вчера, казалось бы, встретились у Прошина, помнишь? А через несколько дней уже разгуливаем по Красной площади, украшенной советскими флагами.