Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна
Шрифт:
Шаги за дверью всё приближались, а потом вдруг стихли.
Ну, сейчас они войдут.
Нина Ивановна приготовилась. Раздался громкий и уверенный стук в дверь.
– Входите! – деловым тоном воскликнула Нина Ивановна, не отрываясь от окна.
Дверь со скрипом отворилась. На пороге стояли Антонина Боженко и Юлия Аввакумова.
– Здравствуйте, девочки! – как-то буднично и вроде бы немного удивлённо сказала учительница немецкого. –заходите!
Когда гостьи уселись за длинный стол, использовавшийся для педсоветов, сплетен и пития кофея с чаем, – она вновь заговорила.
–
– Во-первых, – начала Юлька, – мы весьма недовольны нашим директором, Бронштейном, и сделаем всё возможное для того…
– Я всё поняла, – перебила её Нина Ивановна, чуть поднимая простёртую ладонь кверху, будто в урезанном римском салюте.
Она задумалась. Эта старая немка Тоню Боженко и Юльку Аввакумову глубоко презирала. Они знали об этом. Презирала она и директора Бронштейна. Он об этом не знал.
Вообще, Нина Ивановна в равной степени презирала всех представителей низших рас: евреев и цыган, армян и чеченцев, русских и поляков. За годы жизни в России она научилась это скрывать, но иногда выдержка ей изменяла, и тогда из её рта изливались самые отборные расистские речи. И хотя она всегда успевала вовремя надеть маску елейно-паточной толерастии, – все в школе знали её подлинное лицо.
Собственно, обманывать она могла лишь тёток из очередного американского фонда и тупоумных проверяющих. Никто из наших на её лицемерные штучки давно уже не вёлся.
Не велась и Тоня.
Старую бабку с повадками штурманенфюрера она презирала стол же глубоко, как и та презирала её, Тоню, девочку родом из Галиции, в венах которой текла горячая гуцульская кровь.
Словом, Боженко испытывала к старухе не только отвращение, но и страх, пусть и не жуткий, но всё же существенный. Она прекрасно понимала, что старой карге ничего не стоит обвинить её в «девиантном поведении» и отправить если не в тюрьму, то уж в какое-нибудь схожее с ней место.
Конечно, случись такое, – Тоня всё на допросах расскажет и про отъём сиротских квартир, и про помощь в улучшении полицейской статистики за счёт невиновных, и про многое-многое другое, да только вот её это уже не спасёт.
Нина Ивановна, в свою очередь, именно так и хотела поступить: деятельность Боженко была ей поперёк горла, ибо ослабляла авторитет социального педагога и к тому же могла привлечь к школе лишнее внимание.
При этом, однако, дочь профессора не выжила ещё из ума, прекрасно понимая, какие разоблачения может сделать маленькая украинская девочка. Поэтому, собственно, все вопросы между собой они старались решать мирно. И хотя на обоих вечно были надеты резиновые маски добродушия, – они ненавидели друг друга и взаимно боялись.
Даже в эту холодную ночь Тоня побоялась прийти одна. Ноги её слегка тряслись от страха, а под полой длинной куртки был спрятан нож. С превеликой осторожностью поднималась она по лестнице и шла через узкий тёмный коридор третьего этажа, опасаясь внезапного появления сыщиков.
Диалог продолжался.
– Мы постановили, – продолжила
Антонина говорила уверенно. Руки её лежали на столе подушечками вниз, пальцы были широко раздвинуты.
– Ясно, – спокойно произнесла Нина Ивановна, глядя то в окно, то в чай, но никак не на девочек. – А кто будет невестой Сатаны? – произнесла немка, выждав небольшую паузу.
– Круглова будет, – спокойно ответила Юлька.
– Ну, – возмутилась и заёрзала Нина Ивановна, – для вас она всё-таки Снежана Владимировна.
– Суть от этого не меняется, – отрезала Тоня. –Возражения по сути у вас имеются?
– Имеются, – со вздохом ответила немка. Она поднялась и встала у самого окна лицом к ночи. Её жёлтое, на вид совершенно восковое лицо с глубокими угловатыми морщинами отражалось в оконном стекле.
– Что касается этого вашего «Журнала патриотического школьника», – пишите там что в голову взбредёт. Этого жида мне ни на грош не жалко. Чёрные мессы, что бы вы там не вытворяли, – это ваше личное сугубо. Кто бы там с кем ни совокуплялся. У нас в конце концов, свобода совести, – тут она замолкла, а затем, с хитрой и злобной улыбкой поворачиваясь к девочкам, добавила. – В плане «Ост» ведь тоже было сказано: чем больше сект, – тем лучше. Не так ли?
Она снова замолчала и посмотрела в окно.
– Единственное, что мне не нравится, очень не нравится, просто категорически, – продолжала старуха, – так это ваша дача… Хотя нет! Дача-то у вас, я чувствую, будет замечательная, но… – замялась она. – Я не могу вечно закрывать глаза на массовые прогулы.
Тоня хотела было открыть рот, но немка её опередила.
– Нет, понятно, что пару раз можно и проглядеть! –воскликнула она слегка обиженно и сердито. – Понятно, что и без вашей дачи у нас полшколы всегда прогуливает. Да только проверяющим из Министерства этого не объяснишь! Так что простите меня, дорогие мои, но…
– Никаких «но»! – оборвала её Юлька. – Не лепите Горбатого. Во-первых, вы сами знаете, что у нас полшколы – шатуны. Ходят все через день или ещё реже. Во-вторых…
– Да знаю я, знаю… – отмахнулась рукой снова севшая на стул Нина Ивановна.
– Так, дайте закончить! – злобно воскликнула Юлька.
– Ну-ну, договаривай, – теперь уже с деланым интересом сказала немка.
– Во-вторых, – продолжала Юлька, слегка привстав и склонившись над столом своим щупленьким телом, –всем известно, что в нашей школе, как и в любой солидной фирме, ведут двойную и чуть ли не тройную бухгалтерию. Вы врёте всем: проверяющим, родителям, своему начальству. Вы тут подделкой документов занимаетесь, статистику фабрикуете! Это же чистой воды уголовщина! И, тем не менее – вы отказываетесь чуть-чуть подправить статистику ради важного дела! Вам же ничо не стоит написать там у себя, что те-то и те-то были в школе в такие-то и такие-то дни! Да вы же постоянно с этим мухлюете! У нас тут многие целыми днями у «Ашана» трутся, бухают себе, курят, а вы их пишете как присутствующих! И ещё им задаром оценки рисуете!