Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна
Шрифт:
Мы все, конечно, поднимаем головы, смотрим на учителя. А учитель отмахивался, – мол, пишите, дети, пишите… У нас такое часто бывало.
Все мы были к таким делам привыкшие, но если крики бывали совсем жуткие, то всё равно вздрагивали.
Особенно громко бывало в 34-м кабинете. Он был отделён от пыточной лишь тоненькой перегородкой. Заниматься там было практически невозможно. Вопли пытаемых заглушали слова учителя. Поэтому там, собственно, почти никогда и не занимались. Только если у кого-то
Вернёмся, однако, к делу. Привели меня, значит, в застенок. Посадили на скамейку. По бокам от меня уселись молодые фээсбэшники. Напротив стоит стол. За столом сидит Нина Ивановна в тёмном углу притаилась.
Сидит она там, значит, как гадюка какая, и глумливо зыркает на меня своими жёлтыми, зловеще поблёскивающими из темноты глазами.
– Проведите его личный обыск, – злорадно прошипела она.
Приказ немедленно стали исполнять. Сначала они заставили меня вывернуть карманы.
– Так, что это? – злобно спросил один сотрудник, указывая на телефон.
– Телефон, – спокойно ответил я.
– Сюда давай его! – сказал полицай и отнял у меня телефон.
Таким же образом у меня забрали и кошелёк (там было триста рублей), пропуск в школу и тряпочку для очков. Затем они осмотрели носки и кроссовки, свитер и майку, штаны и трусы. После этого мне приказали раздеться и в чём мать родила сделать десять приседаний, попрыгать на одной ноге, попрыгать на другой ноге, сесть на шпагат (чего я сделать не смог) и проделать ещё множество подобных телодвижений.
Затем велели снова одеться.
Когда дело было сделано, – Нина Ивановна зажгла настольную ламп и придвинула к себе какие-то документы. Она нацепила на нос толстые очки в дешёвой пластмассовой оправе и стала читать.
Минуты две в комнате было тихо, как в гробу.
Затем дочь профессора подняла голову и начала допрос. Пока ещё не под пыткой, но с пристрастием.
– Марат, – обратилась она ко мне строго, но с улыбкой, –сознавайся! Нечего тебе отпираться. Только хуже будет. Мы про тебя всё знаем.
Я, разумеется, уже тогда превосходно знал, что это «мы про тебя всё знаем» – обычная ментовская уловка, и если тебе такое говорят на допросе, то значит это лишь то, что ничегошеньки они про тебя не знают.
– Что же это вы про меня такое знаете? – с усмешкой спросил я.
Только сейчас я заметил, что двое молодых фээсбэшников были русскими: голубоглазые блондины со вздёрнутыми носами. Те же, что наоборот, были явно иногородцами сами смуглые, носы крючковатые, глаза огромные. На евреев-сефардов похожи.
Старая немка вновь стала ворошить документы на столе. Я видел, что она их не читает
– Давай-давай, Маратик, – вновь заговорила она, смотря в документы, а не на меня, – не запирайся тут.
Тон её был насмешливый, но строгий, мол, не задерживай нас тут, знаем уже всё.
– Сознайся, брат, – мы тебе срок скостим! – с улыбкой воскликнул тут один из молодых.
И тут начался дружный галдёж четырёх фээсбэшников. Все они только и повторяли на разные лады, что, мол, сознайся, парень. Всё, мол, хорошо будет, – ты только сознайся.
Продолжалось это всё минут пять-семь.
Сеанс галдежа был прерван Ниной Ивановной. Только она взмахнула толстой морщинистой ладонью, – как полицаи сию же секунду умолкли.
– Так, Марат, – снова начала она, но на сей раз как-то раздражённо, будто хотела сказать: «Надоел ты мне уже, – сознавайся!». – Ты своим запирательством только хуже себе делаешь! – она привстала и, облокотившись на стол ладонями, уставилась прямо мне в глаза.
На меня смотрели горящие, просто пылающие ненавистью жёлтые глаза. Они были совсем как у змеи.
– Чего вам от меня нужно?! – заорал я, теряя контроль над собой. – В чём я признаться должен?
Сказав это, я слегка привстал и вытянул руки.
Фээсбэшники схватили меня за них и силой усадили назад.
– Та-а-ак... – злобно прошипела Нина Ивановна, барабаня какой-то немецкий марш по столу (кажется, это был «Deutschland du Land der Treue»). – Не хочешь по-хорошему? – тут она исподлобья посмотрела на меня всё так же злобно, как и до этого! – Будет по-плохому…
Тут на меня посыпались угрозы.
Все четыре полицая орали на меня так, что я едва не оглох. Они обещали, буквально клялись мне, что они меня непременно изнасилуют и убьют.
Боже, какими только карами небесными они мне не грозили! Обещали и пожизненное заключение, и анальное изнасилование, грозились перебить всю мою семью.
Короче, обещали они мне много плохого.
Длилось это словоизвержение минут десять-пятнадцать и было остановлена всё тем же взмахом холёной ручки.
– Ну-у-у? – протянула Нина Ивановна, по-прежнему выстукивая марш.
Я молчал.
– Так, применить пытку! – огрызнулась старуха. – С этим пора заканчивать!
И не успела она договорить, как я ощутил первые удары резиновых дубинок. Били по рёбрам.
Очень скоро меня повалили на пол. Стали бить лежачего. Колотили меня не только дубинками, но и берцами. Били по ногам, рукам, рёбрам. Я, разумеется, страшно вопил от боли.
«Ка-а-ада-а-авры! – разносилось по школе. – Сволочи! Гады! Уроды! Чтоб вы все сдохли!».
Я страшно ругался. Не матом, конечно, но страшно.