Теплые штаны для вашей мами (сборник)
Шрифт:
Или вдруг в переулке неподалеку от Яффских ворот натыкаешься на обломок колонны с выбитой латинской надписью: «Здесь стоит Десятый римский легион. Евреев в этом городе нет и отныне не будет». И вот ты замрешь перед этим обломком великого, давно канувшего в небытие Древнего Рима… и думаешь – Господи, велика Твоя воля!..
– Существует общепринятое мнение, что в Иерусалиме сильная энергетика. Все-таки родина трех великих религий. Наверное, не всегда легко жить, ощущая столь близкое присутствие Бога?
– Но человек не может вечно стоять навытяжку – неважно перед каким начальством: перед сержантом, начальником отдела, министром; наконец, Господом Богом. Человек ест, спит, любит, выпивает, выносит все то же мусорное ведро… Иерусалим, само собой, до известной степени – резиденция Бога, но… как в анекдоте с тем сусликом: живу я тут!
Помню, буквально несколько дней спустя после переезда в Израиль я стояла в центре города у какого-то дома. Вдруг подъезжает роскошная машина, и из нее выползает нечто пузатое, волосатое, жующее сигарету, в трусах и тапочках на босу ногу. И идет к подъезду, лениво покручивая на пальце ключи от машины. Я оторопела. Боже, думаю, откуда такое чучело взялось! Центр Иерусалима, а он – в трусах, в тапках… (Верхняя одежда израильтян вообще больше смахивает на нижнее белье.) Он наклонился к почтовому ящику, вынул почту и, посвистывая, вошел в подъезд. И вдруг я поняла: просто он здесь живет, в этом доме. В тот момент мне многое про эту страну открылось.
Сейчас я тоже летом предпочитаю ходить по Иерусалиму в шлепанцах и какой-нибудь рубашонке полегче. Понимаете, жарко…
А по
Здесь даже наши соотечественники необыкновенно колоритны.
Картинки по теме:
Вот выхожу я на улицу Яффо и вижу двух пожилых дам, узревших друг друга по разные стороны улицы. Не дожидаясь, когда загорится зеленый свет, они принимаются громко беседовать через поток машин:
– Как вам нравится тот Арнольд?
– Что, он опять в новом костюме?
– Какой костюм?! В пятницу похоронили!
– Так чего ж вы спрашиваете, или он мне нравится?!
– Нет, но как вы оцениваете поступок?!
Однажды на исходе субботы мы с Борисом видели ортодоксального бородача нечеловеческой красоты; он стоял, подпирая плечом фонарь, и глядел в вечность. Когда мы проходили мимо, он икнул, рыгнул и произнес на полувыдохе, полустоне:
– О, бля-а-а!
В другой раз я наблюдала двоих поддатых учеников иешивы – в черных костюмах, черных шляпах… Они тащились по переулку, обнявшись, и ноги их заплетались, как пряди волос – в косичку… На весь переулок они горланили: «Я приду и тебя обойму!»
Для меня это – рай, раздолье, охотничьи угодья. Ходи и слушай. Сядь на скамеечку, закрой глаза и вылавливай из воздуха:
– А она мне не понравилась – много врет.
– С чего ты взяла?
– Говорит много. Все говорит, говорит, говорит… столько правды вообще не бывает!
………………………………………………………
– Сема, чем ты снимал? Че-е-ем?! «Мино-олтой»?! Да я такое задницей снял бы.
…………………………………………………………….
– А мой брат Яша считает, что деньги надо в банке держать. Но с очень плотно притертой крышкой…
…………………………………………………………….
– Я ее так любил, Фима, так любил! Тысячи денег ушли под откос!
Причем я сама охотно и с легкостью вступаю в эти игровые отношения. Не так давно гости случайно разбили у меня стекло в двери на балкон, довольно больших размеров. Я долго искала стекольщика, наконец нашла – «нашего», вечно пьяного. Он явился, снял размеры, заверил, что к вечеру вставит стекло, и – пропал… Встречаю его во дворе спустя неделю, спрашиваю строго: как, мол, Коля, дела с моим стеклом?
Он принялся юлить, врать, что машина его вышла из строя, не на чем стекло довезти.
– А вы привезите его на верблюде, – так же строго, не моргнув глазом, предложила я.
Он ошалел… Долго смотрел на меня мутными голубыми глазами, потом неуверенно, выписывая дрожащими от пьянки руками какие-то холмистые очертания в воздухе:
– На… верблюде?! Так он же это… ну… неровный!
– Но ведь эта южная толпа должна вам быть знакома по Ташкенту?
– Еще бы! Вот поэтому с Иерусалимом – несмотря на его историческое и религиозное величие – у меня вполне домашние отношения. Ведь все мое детство варилось и крутилось среди похожих на иерусалимские, трогательных и великих комедийных персонажей, пряных разнонациональных акцентов, терпких забавных словечек.
Картинки по теме:
Помню наш двор – кто там только не жил! У меня до сих пор перед глазами дядя Садык – как он выносит во двор две касы свежего плова в обеих руках (узбеки всегда угощают ближайших соседей, это традиция) – а тут я – маленькая, тощая, кручусь у него под ногами. И он говорит мне:
– Динкя-хон, ти такой худо-блэдный! Ти болше кушяй, морда красывый будет, как сковородкя!
А уполномоченной по лестничной клетке была тетя Паша. Одевалась она всегда так: мужская майка и поверх – кожаный фартук. В юности, в Одессе, на Привозе она работала мальчиком-греком, чистильщиком обуви. В зрелом возрасте до войны контролировала всю контрабанду в Одессе. К ней прибегали и докладывали: «Паша, к шестому причалу подошел «Адмирал Нельсон». Капитан спрашивает – разгружать?»
Ну, потом война, эвакуация в Ташкент. Ее муж дядя Миша сразу после фронта угодил в лагерь, скрученный был, как стручок перца… битый-перебитый следовательскими сапогами… Между прочим, токарь высокой квалификации. Он имел один страшный порок: не доносил получку до дома. Страсть была такая: он ездил на такси. Ввалится на переднее сиденье и на вопрос водителя – куда везти? – кричит:
– Вези куда хочешь, я везде нарасхват!
У них внук был, Вася. Внешне – некрасовский мальчик: белобрысый, голубоглазый, в русского отца. Но неистребимый акцент унаследовал от бабки с дедом. Так и кричал бабке:
– Если мне не купят попугая с носом как у тети Сони, я не буду кушять! И дышять свежим воздухом не пойду! Задохнусь вот тут насмерть, в твоей душьной комнате! Или пойду в сад кушять ихние макароны – ты этого хочешь?
Позже Васю пристроили в специальную английскую школу. С улицы детей туда не брали, надо было проходить комиссию, которая проверяла «общий культурный уровень семьи». Для этого детей обескураживали странными вопросами.
Например, Васю спросили:
– Как ты думаешь, Вася, зачем нужны музеи?
Он усмехнулся и сказал:
– Нет, ви гляньте на них! А Тутанхомона вам – шьто, на улице показывать?
В ташкентском театре драмы и комедии имени Горького были два таких персонажа, словно Пат и Паташон: рабочий сцены, молчаливый и тощий узбек Джура, и маленький, толстенький завхоз Лифшиц. Мне приходилось бывать там на репетициях, и помню сценку в фойе: Джура выносит на плече свернутый в рулон ковер и мрачно спрашивает Лифшица:
– Липчиц! Кавор бит? – То есть выбивать ли ковер.
А Лифшиц ему проникновенно так:
– Джюра, ви работаете в русском теятре! Надо говорить мьягче: «ка-вье-ор»…
Между прочим, довольно долго я не отдавала себе отчета, откуда этот южнорусский говорок в Ташкенте, хотя знала, что там живет множество эвакуированных во время войны да так и осевших в этом городе одесситов. Поняла гораздо позже, уже в Израиле, встречая повсюду этот юмор, быстроту реакции, удивительную жизнестойкость бывших одесситов. Хотя разве одесситы бывают бывшими?
Как же я люблю Одессу!
Я всегда ее любила – по книгам, ни разу в ней не бывав. Стоит ли объяснять, что значат для литератора эти имена – Бабель, Олеша, Паустовский, Ильф и Петров?..
Покидая в 90-м Советский Союз, я оплакивала свою несбывшуюся Одессу, так как была уверена, что уже никогда, никогда не окажусь на
И вот – промозглый ноябрь, некогда очаровательные, но обветшавшие особняки, вывернутые лампочки в подъездах, выбитые окна… Первая наша встреча с легендарным городом как-то не заладилась. А может, грустно подумала я, Одессы-то уже и нет, одесситы разъехались, остались дожди, грязь, уныние и запустение…
С такими тяжелыми мыслями я взобралась в вагон пустого, по вечернему времени, трамвая.
И первым делом увидела плакат, на котором была изображена дамочка, перебегающая трамвайные пути. Рисунок был снабжен четверостишием:
Быть может, мечтая о сцене, о славе,Она отступила от уличных правил,Забыв, что подобная неосторожностьБуквально отрежет такую возможность!Замерев от восторга, я опустила взгляд и на спинке скамьи впереди себя увидела процарапанное: «Все мущины – обманщики и притворщики!», а чуть ниже: «Вы, Розочка, тоже не ангел!»
А уж усевшись и подобрав с сиденья оставленный газетный лист, немедленно уперлась в объявление Одесской киностудии: «Для съемок нового цветного, широкоформатного художественного фильма требуются люди с идиотским выражением лица». И не успев задохнуться проглоченным воплем удачи, тут же прочла в разделе «Спортивные новости»: «Вчера в Москве состоялся матч между одесским «Черноморцем» и местной футбольной командой».
Нет, подумала я, Одесса никуда не уехала, ее не размыли дожди, просто она переживает очередную эпоху очередной революции…
Надо, поняла я, оказаться в одесском трамвае в час пик. И уже на другой день я висела на ступеньке трамвая, вслушиваясь в перекличку внутри вагона: «Соня, ты вошла, Соня?!» – «Она еще как вошла! Она уже трижды мне на ногу наступила!»
Меня подпирал какой-то молодой человек в голубой рубахе. Он висел на подножке, двери не закрывались, и вагоновожатый время от времени говорил в микрофон: «Ну ты, холубой… поднимись же с подножки… Холубой, я ж сейчас не знаю – шо будет… Тебя мамця не узнает, холубой…» Наконец он остановил трамвай, выскочил с обрубком резинового шланга в руке, подбежал к задней двери и со всего размаху ка-ак треснет по спине молодого человека!
Я со страху чуть не свалилась. Вот, думаю, будет сейчас побоище! Ничуть не бывало. Не выпуская поручней из рук, молодой человек повернул голову в профиль и сказал спокойно: «Не понял юмора!»
И еще одну прелестную сцену видела я в одесском трамвае. Это был полупустой вагон, и у окна сидели две то ли москвички, то ли петербуржанки. Одна из них громко обсуждала пыльную, грязную и провинциальную Одессу, которая есть не что иное – как литературный миф… После этих ее слов в вагоне воцарилась тяжелая пауза. Одесситы переглядывались и ждали – кто возьмет соло. Наконец маленький сутулый старичок, меланхолично глядя перед собой, сказал задумчиво: «Да-а-а… коне-е-ечно… Одесса могла понравиться только такому голодранцу, как Пушкин… Но он здесь полюбил, и ему ответили взаимностью! А вам, мадам, даже если б вы и полюбили здесь кого-то, ответить взаимностью не смог бы даже такой старый еврей, как я!» И все вздохнули с облегчением, и трамвай покатил дальше…
А объявления – одесские объявления! Таблички, дощечки, записки… На дверях одной аптеки я видела целых два. Одно казенное: «Аптека временно закрыта», другое рукописное, пониже: «Фима, заходи!»
А на дверях круглосуточной аптеки висел листок с написанным от руки: «Слышу! Уже иду!»…
В те дни я просто гуляла и гуляла по Одессе, заглядывая в какие-то лавки, посматривая в открытые окна, забредая во дворы… С одного балкона свешивался по грудь старик в тельняшке, видно, из бывших моряков.
– Хаю-ду-ю-ду, вашу мать! – орал он на ссорящихся во дворе соседок. – Гуд морнинг, бляди!
И вот так, гуляя, из дверей одной раскрытой настежь лавочки я услышала:
– Дама, зайдите! Такого вы еще не видали!
Я, конечно, вошла и, едва взглянула, поняла: да, такого я не видала. Это была величавая женщина с лицом императрицы, невероятных габаритов. Третий подбородок плавно переходил у нее в грудь, грудь – в живот, живот – в колени. И все это расстилалось вокруг и занимало всю небольшую комнатку. А на прилавке перед ней были разложены женские рейтузы невероятных расцветок, какие в народе называются «сотчные».
Увидев меня, она схватила огромные фиолетовые трико, развернула баяном на своем могучем бюсте и страстно проговорила:
– Теплые штаны для вашей мами!
Я поняла, что не могу отсюда уйти без добычи.
– Скажите… – спросила я, замирая от блаженства… – а моего размера у вас что-нибудь?..
Она смерила меня оценивающим взглядом и отрезала:
– Дама! Шо вы с себя строите?
– Понимаете… – проговорила я. – Вот если б на этой майке были цветы…
– Да-а-ама! – пропела она презрительно. – Вам нужны цветы?! Так по-са-ди-те их!
Именно в Одессе я увидела настоящую дощатую будку часового мастера, каких нигде уже не осталось. Накануне я сдуру купила часы, легкомысленно забыв наставления Великого Комбинатора, что вся контрабанда в Одессе делается на Малой Арнаутской. Само собой, на вторые сутки часики мирно усопли. Так что можно представить, с какой надеждой я кинулась к будке часовщика.
В ней сидел маленький лысый старичок с насаженным на глаз картонным стаканом-линзой. Мой дед был точно таким часовщиком в Харькове, поэтому я чуть не прослезилась.
– Боже мой! – воскликнула я. – Только в Одессе остались такие часовые будочки.
Он поднял лысину, переставил стаканчик на лоб и внимательно на меня посмотрел.
– Мадам… – грустно проговорил он. – От Одессы осталась одна интонация…
А взглянув на мои новоприобретенные часы, вздохнул и сказал:
– Вам нужен трамвай.
– Какой номер? – встрепенулась я, думая, что он направляет меня в какой-нибудь Дом быта поблизости…
– А это вам без разницы, – ответил он без улыбки. – Дождитесь трамвая и положите этот хлам на рельсы… Для развлечения.
Вообще, в этот, да и в следующие мои приезды со мной в Одессе происходили разные забавные и трогательные случаи и встречи, о которых когда-нибудь расскажу. Но самым страшным впечатлением был мой собственный вечер в Израильском культурном центре. Ну, думала я, одесская публика должна быть самой чуткой к юмору… Выступаю я легко, артистично, рассказываю много смешного и, в общем, не утомляю публику своей прозой. Наградой мне обычно бывает неумолкающий смех аудитории. Но тут… Внимательно и строго глядя на меня, одесситы молча выслушивали всю мою ударную программу. Прошли полчаса… Я поняла, что это – провал… Никогда в жизни мне не было так страшно и так одиноко на сцене… Благодаря своему опыту «вечной выступальщицы» я дотянула вечер до конца, в полуобмороке промямлила какие-то завершающие слова… И тогда из заднего ряда поднялся здоровенный пожилой дядька с лицом персонажа из бабелевского рассказа и авторитетным тоном вежливо сказал:
– Спасибо! Вы всех нас удовлетворили!
– И все-таки ни Ташкент, ни даже Одесса не являются религиозным «центром мира». Вы много и довольно подробно писали об Иерусалиме, но мне хочется спросить: то напряжение самого разного – не только политического – свойства, что витает над этим «центром мира», – к нему можно привыкнуть?
– Более того: без него можно чувствовать себя энергетически опустошенным. Между прочим, я встречала людей, которые не выносят «иерусалимского воздуха», буквально заряженного огромной энергетикой. Не выносят физически: у них начинает болеть голова, поднимается давление… У меня – наоборот. Лет пять я работала в газете, редакция которой находилась в Тель-Авиве. Ездила туда раза три в неделю.
У иерусалимцев это называется «спуститься». Говорят, например: «Завтра я должен спуститься». Даже города не называют. Неважно: Тель-Авив это, Реховот, Герцлия или Ришон-ле-Цион. «Спуститься» – и точка. Вообще, по мнению иерусалимцев, самое лучшее, что есть в Тель-Авиве, – это шоссе, ведущее в Иерусалим.
Так вот, работая в Тель-Авиве, к концу дня я обычно становилась сонной мухой, еле ноги таскала. Притаскивалась на автобусную станцию, усаживалась в иерусалимский автобус и… засыпала… Просыпалась, когда автобус въезжал в Шаар-а-Гай, «Ворота ущелья», – тот перекресток, откуда в Иерусалимском коридоре дорога начинает подниматься вверх, петлять, взбираясь все выше в Иерусалимские горы.
И вот, по мере того как автобус поднимался все выше и ближе к Иерусалиму, я приходила в себя, а выйдя на центральной автобусной станции – полная сил и намерений, – отправлялась еще в центр Иерусалима на разные встречи и вечерние затеи.
И всегда, когда чувствую некоторый упадок сил, я просто выезжаю в центр города, сажусь за столик какого-нибудь кафе и наблюдаю жизнь… Это очень поднимает тонус и вообще возвращает охоту жить.
– А обилие туристов не утомляет?