Терпение
Шрифт:
Роська ждал ее у храма. Они молча пошли вниз, глядя себе под ноги, слушая скрип обуви. Роська ждал, что скажет ему Любка. Она просто шла рядом с ним, боясь нарушить это молчаливое единение, не замечая ничего вокруг. Очнулась Люба уже на пустой дороге в Мытницы. Она с трудом разлепила губы, чтобы заговорить…
– Я вот с тобой поговорить хотела, а что-то никак не могу начать, - честно призналась она.
– Ты об Ане поговорить-то хотела? – спокойно спросил Роська.
– Нет вообще-то… Хотя, может и о ней… А ты, может, сам все скажешь?
– Если вы все за Аньку боитесь, то не бойтесь, я ничего лишнего, да и вообще… Девчонка она совсем… Что я не понимаю. Что ли? Ей подрасти еще малость надо бы, - по-прежнему спокойно говорил
– А как же я? – вырвалось у Любки.
– А разве у нас с тобой еще что-то есть, Любка? Пройденный этап вроде как.
– Значит, все? Точка? – Люба чувствовала, как каждое слово болью отзывается в сердце.
– Люба, ты знаешь сама, что точка… Да и не нужен я тебе, ты просто сама уже не знаешь, что тебе нужно. Ты забудь просто про все. Переверни страницу, начни с другого листа. А еще лучше с другой книги…
– Я не знаю, а ты, значит, знаешь?... Иди домой лучше, и я пойду…
– Куда пойдешь?
– В библиотеку, за новой книгой.
***
Но Любка пошла не в библиотеку. В следующее воскресенье, подготовившись под руководством Юли к исповеди и Причастию, Люба стояла в церкви. Потрескивала печка, одиноко горела лампочка на клиросе, где Юля читала монотонно что-то непонятное, похожее на те молитвы, что по молитвеннику пыталась читать Любка перед сном. Тихонько скрипела дверь, впуская раскрасневшихся на морозе людей. Большинство входящих были бабушки, которые при входе мелко крестились, потом долго целовали иконы, и по-свойски вставали на свои места. Немногие мужчины, заходя в храм, снимали шапки, размашисто крестились, кланяясь почти до пола. На лавке за клиросом безропотно дремали Юлины сыновья. Люба знала, что иногда с ними приходит и Паша, но редко, и как раз сегодня его не было. Вообще казалось, что она попала в какой-то другой мир, где все кланяются друг другу, поздравляя с каким-то праздником. Какой сегодня праздник, Люба не знала, и боялась, что батюшка на исповеди спросит ее об этом. Она жалась к иконе, висящей на стене почти у выхода, на которой была изображена красивая женщина в красной одежде. Люба знала уже, что это не Богородица, Ее она научилась отличать, но кто была эта женщина – она не знала, а прочитать надпись на иконе было и вовсе невозможно. Но Люба доверительно обращалась к ней в мыслях, с просьбой помочь исповедоваться нормально. Нормально исповедоваться в понимании Любы значило не соврать нигде и ничего не забыть сказать.
Вдруг в церкви зажегся свет и, как поняла Люба, началась Литургия. Люба не замечала даже, что она стояла. Она слушала, как поют Юля и жена священника, матушка Ольга, а слышала стройный многоголосный хор. Казалось, что Люба, вместе с церковью поднялась и улетела куда-то далеко от Прямухино, откуда теперь уже нет возврата, да и не надо… Люба еще не понимала, о чем здесь поют и читают, вернее она понимала – о главном, но слов никак пока не мола разобрать. Не понимала, зачем, по каким правилам все происходит, но чувствовала, что она принимает участие в чем-то очень важном… Казалось, что она уже никогда и не вспомнит своей печали, но вот Юля позвала ее жестами ближе, и шепнула, чтобы Люба становилась на исповедь. Вышел батюшка, отец Олег, прочитал молитву и сал приглашать к себе по одному всех, кто занял очередь на исповедь. Люба была последней. Она смотрела, как бабушки проворно подходили к отцу Олегу, что-то шептали ему, часто кивали, иногда утирали слезы, потом целовали руку священнику и отходили. По мере того, как приближалась очередь Любы, возрастал ее страх. Она и сама не могла понять, чего так боялась, но дрожала, и уже подумала было вовсе сбежать, как встретилась взглядом с отцом Олегом, который приглашал ее подойти.
Люба сама плохо помнит, что рассказывала на своей первой исповеди, глядя в скорбные глаза Христа на иконе… Слов будто бы и не было. Была ее еще небольшая жизнь, раскрытая на самых главных, тяжких страницах, были ее проступки, была
После того, как Люба выговорилась, отец Олег сказал ей несколько слов, из которых она запомнила те, которые больше всего взволновали ее.
– Любушка, - сказал отец Олег, - унывать тебе не стоит. Если не сложилось у тебя с Ромой, значит, это не тот, не твой человек. Господь устраивает все для нашей пользы. Поверь Ему. А у тебя еще обязательно будет жених, который будет тебе верить и ждать, и поддерживать в трудную минуту. Но ты помни еще, что главная цель в жизни – не замужество. Главное – душа твоя, любовь твоя, жертва твоя… А не выйти замуж – это не страшно совсем. Замуж выходят, когда не могут не идти замуж, когда не представляют себе другого пути. Не можешь не идти замуж – выходи, но так – блаженнее. А блаженнее – не значит, что какое-то уродство или недостаток, или недоразвитость, блаженнее – значит, ближе и угоднее Богу.
Когда Люба после службы пересказала эти слова Юле, та сначала крепко задумалась, а потом почему-то пожелала Любе терпения…
«4»
В конце января Ася родила сына. «Кожа да кости», - проворчал про внука дед Олег. Может быть поэтому Ася назвала его Костиком. Из Кувшиновского роддома мальчика привезли в Прямухино в сильный мороз, закутанного в два одеяла, отчего кулек с младенцем казался непомерно большим. Тетка Анна с Коляном, пока Ася была в роддоме, соорудили малышу уголок, отгородив его старым, покосившимся на правый бок шифоньером, куда втиснули подаренную родителями Кольки кроватку. Когда с Костика стянули все одеяла-пеленки-шапочки-кофточки, бабушки, дед и папаша увидели, какой он тоненький, маленький, беззащитный. Он даже не плакал, а слабо попискивал, пытаясь вытащить из пеленки маленькую красненькую ручонку. Колька осторожно взял его на руки, почувствовал, как доверчиво прижался к нему этот маленький человечек, и до самого вечера не спускал его с рук, отдавая Асе только для того, чтобы она его покормила.
Вечером зашла Любка. Она принесла вещи, которые передала для Костика Юля, подарила что-то от себя. Поздравила Асю, которая лежала а кровати в полудреме. Подошла к Кольке.
– Махонький какой, - восторженно прошептала она, заглядывая в лицо малыша, по-прежнему лежащего на руках отца, - Колька, дай подержу?
Колян передал Любке сына. Она держала его, и не знала, что сказать, то, что она чувствовала, сложно было выразить словами. Люба с трудом отвела взгляд от Костика и, встретившись с Колиными глазами, впервые заметила, какие они у него светлые, почти прозрачные.
– Держи сына, - улыбнулась она, - вон, светишься весь даже!
Колька почему-то покраснел.
– Пойдем, Любаша, выпьем за мальца! – предложила тетка Анна, жившая теперь на кухне.
– Дело нужное, давайте! – легко согласилась Любка.
Колян отдал сына Асе, вышел тоже на кухню. Тетка Анна налила в три стопки домашней настойки на черноплодной рябине.
– Ну, за пацанчика, - улыбнулась Любка, - как назовете-то?
– Костиком решили, - ответил Колян.
– Ну, значит за Константина Николаевича!
***
Колян полюбил Костика с первой минуты. В деревне даже говорили, что он был мальчику матерью, а не Ася, которую называли мачехой. Все, если и не видели сами, то знали наверняка, что Ася, как только Лешка появлялся в Прямухино, обязательно приходила к нему, не стесняясь ни его жены, ни людей. Дивились спокойствию Коляна, неделями пропадавшему на халтуре, а, как только удавалось, приезжавшему домой нянчиться с сыном.