Тигриное око (Современная японская историческая новелла)
Шрифт:
— О-Кику-сан, надо потерпеть.
— Простите меня… Причинила вам хлопоты…
Через некоторое время лежавшая с закрытыми глазами О-Кику чуть слышно втянула в себя воздух. Затем прикасавшаяся к корзине рука упала на постель, и дыхание оборвалось. Лучи вечернего солнца, проникающие сквозь затянутые бумагой окна, были красны, как кровь, и, отражаясь на белом лице мертвой женщины, придавали ему скорбную торжественность.
В корзинке лежало новое с иголочки полосатое мужское кимоно и немногочисленные дорожные вещи О-Кику, помада и прочее. Наверное, кимоно в полоску больная О-Кику в спешке
Поскольку на груди у мертвой О-Кику была подорожная грамота, выданная ее приходским храмом в Готэмба, О-Суги обратилась с просьбой обо всех обрядах к настоятелю близлежащего храма Хонрюдзи. Ведь если странник умирает в пути, то совершение заупокойных служб берет на себя местный храм, он же ставит в известность храм на родине усопшего. О-Суги попросила и вещи О-Кику доставить на родину, однако корзинку и мужское кимоно оставила у себя, надеясь, что когда-нибудь выпадет случай передать это корзинщику Искэ, проживающему в Эдо.
Корзина, которую, по словам О-Кику, сплел Искэ, была без особых затей сработана из тростника судзутакэ, и даже на взгляд О-Суги не казалась мастерски исполненной вещью. Однако О-Кику, видимо, очень дорожила ею и обращалась с ней бережно, так что за много лет даже углы не потрепались. Лишь следы прикосновений бамбук впитал в себя, словно на его поверхность легли янтарным блеском думы О-Кику.
О-Суги ежедневно брала корзинку в руки и, легко касаясь, пробовала поглаживать ее, как это изо дня в день делала покойная О-Кику.
— Ты в последнее время живешь как во сне. Если все из-за той женщины, так пора забыть о ней. Ты все сделала как нужно. Нельзя же непрестанно горевать, ты стала сама на себя не похожа.
Так говорил Кумадзо. Но когда он работал в ночь, то без него О-Суги допоздна слушала шум северного ветра и поглаживала корзину, бормоча сама себе:
— А вот со мной до сих пор не случалось такого, чтобы как у О-Кику-сан — все мысли только об одном человеке.
Это казалось печально-непоправимым. Хотя у нее вовсе не было причин для недовольства мужем Кумадзо.
— Что же за человек этот Искэ-сан?.. Странно, мне скоро сорок, а думаю о таких вещах.
День за днем прошла зима, в конце года и в начале нового в чайной было оживленно от посетителей, паломников на остров Эносима и на гору Ояма. Только после первых семи новогодних дней представилась возможность вздохнуть посвободнее.
О-Суги, которой исполнилось сорок, сказала Кумадзо, что хотела бы сходить в Эдо, хотя бы раз в жизни посмотреть на столицу и помолиться богине Каннон в храме Асакуса, [169] да и корзину эту надо бы, мол, отнести.
169
Храм Асакуса — буддийский храм Сэнсодзи, посвященный божеству милосердия Каннон, но вмещавший также святилища других буддийских и синтоистских божеств, был главным объектом паломничества в Эдо.
— Ну, если после этого ты успокоишься… — сказал Кумадзо и позволил ей пойти в странствие одной. Но это только говорится «странствие», а вообще-то, если не мешкать, можно было одну только ночь заночевать в Эдо, а на следующий день вернуться.
Еще
Сшитое руками О-Кику мужское кимоно в полоску она положила в корзину работы Искэ, а корзину завернула в узел и приторочила к поясу точно так же, как это делала О-Кику, поэтому к ней пришло легкомысленное ощущение, что это она сама вместо О-Кику идет на свидание с мужчиной.
Но этот мужчина по имени Искэ был жесток к О-Кику и почти на пятнадцать лет забыл о ней. Может быть, он завел семью с другой женщиной… Неужели она решится высказать за О-Кику женскую обиду и боль?
Взятой из дома снедью в коробочке она пообедала на почтовой станции Кавасаки. После переправы в Рокуго небо затянулось облаками, а когда она миновала почтовую станцию Синагава, посыпал мелкий снег, и по мере того, как менялась погода, в груди О-Суги все больше нарастала неприязнь к Искэ. К тому времени, когда, забыв об усталости и ни на минуту не останавливаясь, она вошла в город Эдо, наслаждаться одиноким женским странствием ей было уже некогда.
В сумерках — снег повалил уже не на шутку — она пришла в мастерскую «Ясюя» в квартале Ядзаэмон у моста Кёбаси. Это была большая мастерская и лавка, с выставленными для продажи плетеными сундуками, комодами и корзинами: низкими, квадратными, с одной и двумя ручками, для одежды и для мелочей, большими и маленькими. О-Суги обратилась к приказчику, который вышел к ней навстречу, но тут старший из мастеров, которые плели корзины в большом цехе с дощатым полом, поднял голову от работы:
— Если вы спрашиваете про Искэ, так его здесь нет.
— Да, но…
— Он из тех ремесленников, что сами по себе, в мастерских он не работает. Осенью немного побыл у нас, да не прижился. Удивительное дело — нужной сноровки у него нет, зато замашки как у великого мастера.
— Так, значит, для вашей лавки он больше не работает?
— Случается — приходит, приносит свои корзины.
— А где он теперь?
— Должно быть, живет в Асакуса, на задворках квартала Сямисэнбори.
Не иначе как из жалости к О-Суги, которая пришла сюда под снегопадом, пожилой мастер вышел с нею, чтобы показать дорогу до Сямисэнбори.
Рискуя поскользнуться на снегу, который уже густо укрывал землю, она наконец разыскала на задворках мастерскую Искэ, а время к тому часу уже перевалило за пятую стражу, было около восьми вечера. Она могла думать лишь о том, как после встречи с Искэ пойдет на постоялый двор.
В неказистом длинном бараке, разгороженном на каморки, каждая площадью в девять сяку [170] на два кэна, [171] у входа к Искэ, сквозь затягивавшую верх раздвижной двери промасленную бумагу, мерцал свет.
170
Сяку — единица длины, около 30 см.
171
Кэн — единица длины, равная 1,81 м.