Тихая ночь
Шрифт:
— Папа, я собираюсь на площадь. Ты идешь?
Он покачал головой и сквозь катившиеся по лицу слезы продолжал наблюдать за сценой внизу.
Прежде чем выйти на улицу, на которой теперь повсюду виднелись красные, белые и синие трепещущие полосы и слышались радостные возгласы и песня, повторявшаяся эхом в прохладном затененном дворике, Мари-Луиз в нерешительности остановилась у ворот. Она инстинктивно боялась толпы, ее переменчивых настроений и склонности к безумию. Мари-Луиз чувствовала, что эта радость близка к истерии, и несколько секунд держала руку на холодном железе ворот, прежде чем окунуться в людской вихрь, несущийся к площади.
Мари-Луиз пересекла поток под косым углом и оказалась на расчерченном шпалерами пятачке у памятника жертвам войны, где, ошеломленная
Вокруг них развевались, трепетали и вздувались на ветру триколоры всех форм, оттенков и фактур. Некоторые из них были изъедены молью, другие были бумажными флажками, которыми когда-то украшали свадебные торты; третьи обычными картонками, разрисованными красными и синими мелками. Мужчины, женщины и дети обнимали друг друга спонтанно и без разбору, да так заразительно, что мадам Акарье и ее соседка отбросили страх — и уже через несколько секунд Мари-Луиз очутилась в медвежьих объятиях старого немытого крестьянина и была расцелована в обе щеки заросшими щетиной губами, от которых пахло вином и нездоровым желудком. Поющая, размахивающая флагами людская масса захлебывалась всевозможными проявлениями радости. С дальней стороны площади докатился новый возглас:
— Les Canadiens[120]! Они идут!
Люди повернули головы на этот крик, оставив верхнее окно мэрии, откуда впереди дюжины бряцающих оружием r'esistants[121] свешивалась женщина, которая прикладывала к уху ладонь, шутливо подражая глухим, чтобы подтолкнуть толпу к новым вокальным высотам. Это была Жислен. Крики снова утонули в шуме двигателей и металлическом стуке гусениц по булыжникам. Чем громче становился механический шум, тем сильнее нарастал шум людской. Он поднимался, как ленивая волна, отмечая продвижение пока что невидимых машин. Танк, облепленный грязью и восторженной человеческой массой, выкатился на площадь под рев, который всех до единого увлек в коллективном экстазе. Водитель, отмахиваясь от цветов и поцелуев девушек и женщин, теснившихся у покатой лобовой части «шермана», то улыбался, то обеспокоенно хмурился, громко запуская двигатель, чтобы отогнать людей, и по сантиметру продвигаясь по дрожащему плацдарму, который норовил треснуть под осторожно поворачивающимися гусеницами.
За ним ехали джипы, все до единого оккупированные детьми. Один мальчишка танцевал на капоте, сжимая в руке конфеты — бесценное сокровище после пяти долгих лет строгой военной экономии. Почти невидимые за роем маленьких пассажиров, улыбающиеся солдаты без касок раздавали сигареты, а взамен получали бутылки шампанского, припрятанные несколько лет назад в ожидании этого момента, и страстные поцелуи девушек, не разбиравших ни возраста, ни физической привлекательности адресатов.
Плотно сдавленная со всех сторон толпой колонна — три танка и дюжина джипов — со своим счастливым грузом потихоньку добралась до середины площади. Когда машины остановились, офицер, выделявшийся на общем фоне парой револьверов в ковбойских кобурах и фуражкой с козырьком, встал на сиденье, перепрыгнул на капот и поднял руки к небу под оглушительные овации и цветочный дождь, достойный оперной дивы. Мари-Луиз он показался ослепительно красивым: усы у него были, как у Кларка Гейбла, а белые зубы буквально сверкали на фоне припорошенной пылью бронзовой кожи. Откормленный, здоровый, полный уверенности и силы Нового Света, который теперь так разительно отличался от изнуренного, мрачного Старого, офицер упивался ликованием, вызывая движениями рук все новые и
— Mes amis… c'est la jour de vos liberation![123]
Дальнейшие слова офицера утонули в реве толпы. Он покачал головой и, схватившись одной рукой за ветровое стекло, нагнулся вниз, к волнующемуся морю протянутых рук, из которого выдернул за горло бутылку шампанского. Офицер высоко поднял ее над головой, опять призывая к молчанию, потом передал шампанское парнишке, стоявшему рядом на капоте и, сложив руки рупором, взревел:
— Vive la France! Vive la belle France![124]
Ответные возгласы эхом прокатились по площади, нарастая и затухая волнами звука, который довел Мари-Луиз до исступления. Она поддалась всеобщему экстазу, всем существом влилась в ликующий хор — махала руками, кричала, плакала, обнималась, пока не почувствовала, что вот-вот охрипнет. Она обнаружила, что в давке ее оттеснили к джипу, и протянула руку, будто страждущая к целителю, чтобы коснуться саржевой формы офицера. Хотя Мари-Луиз была всего лишь одной из многих — а канадец размахивал руками в другом направлении, — он обернулся на ее прикосновение и поймал ее взгляд. Вблизи Мари-Луиз различила грязные разводы, усталость и запах пота, но вместе с ними — силу и живой блеск в глазах. Офицер свесился с джипа, обхватил ее голову ладонями, притянул к себе и поцеловал в губы. Мари-Луиз почувствовала, как его язык скользнул к ее языку, и услышала одобрительный рев толпы.
Людское море опять всколыхнулось, и Мари-Луиз отнесло от канадца, а другая девушка протолкалась к подножке джипа и притянула голову офицера к своей голове.
Мари-Луиз позволила толпе нести себя, пока давка не ослабла, выбросив ее на край площади, как пену на берег реки. Внезапно женщина почувствовала себя усталой; во рту у нее пересохло, ее бросало в жар. Пыль, поднятая тысячами ног, кружилась над толпой, временами скрывая из виду танки и их танцующих, размахивающих руками наездников.
Пыль забивала горло, и Мари-Луиз нужно было сесть, дать отдых ногам и попить. Рядом случайно оказалась мадам Акарье. Она слегка пошатывалась и терла глаза, из-за чего от глаза к уху протянулась полоска грязи. Ее фартук был забрызган вином. Мари-Луиз обхватила ее за талию, и они вместе стали пробираться между танцорами и пьяными, пока не покинули Плас-Гамбетта и не вернулись на относительно спокойную Плас-Вер, где на подлокотнике скамейки обнаружилась забытая бутылка сидра.
Женщины, ставшие теперь подругами, с благодарностью присели и стали по очереди пить из бутылки; несмотря на завязавшуюся дружбу, они не говорили друг другу ни слова — но это не имело значения в атмосфере общего ликования. Где-то у них за спиной звучали песни. Поначалу они были отрывистыми и несмелыми, но потом полились в полный голос, расцветая знакомыми припевами. Все мотивы были сентиментальными, а когда зазвучали походные песни pouilu[125], к пятнам вина на фартуке мадам Акарье добавились еще и слезы.
Уступив изнеможению, Мари-Луиз проводила нетвердо стоявшую на ногах соседку к парадной двери ее дома и побрела к собственному порогу.
Она тихонько села в гостиной и задремала под крики толпы и шаги отца наверху.
Мари-Луиз резко проснулась и решила немного полежать, чтобы мысли прояснились, а сон уступил место яви.
Уходили последние часы угасающего дня. Мари-Луиз слышала толпу, которая уже не пела, но оставалась единым живым существом, рокот которого поднимался над ее домом.