Тихая ночь
Шрифт:
Пожилая леди смерила ее скептическим взглядом.
— Любить двух мужчин одновременно? Не думаю. Ты, должно быть, была несчастлива, если решилась на… э-э-э… на то, что ты решилась.
— Я тоже всегда так думала, бабушка. Но Адам… он доказал, что я ошибалась; и, по-моему, ты тоже ошибаешься: не в том, что касается вины — я каждый день чувствую ее. Но у каждого это происходит по-разному, бабушка; это нельзя подогнать под один катехизис, потому что все разные и у всех особые обстоятельства.
— Опасные мысли, дитя мое. Ты говоришь, что нет добра и зла, а есть только то, что хорошо для тебя. Посмотри, до чего довели нас подобные безбожные разговоры. Посмотри!
Она
— Папа сказал бы то же самое, бабушка; и мама, будь она жива. Но и Адам, и Жером возразили бы, что мы оказались в таком положении, потому что все вокруг чересчур уверены в своей правоте. Взгляни на коммунистов. Кто сравнится с ними в уверенности? Может быть, отец Пьер? Или Гитлер? Повсюду убежденность, уверенность. А ведь наверняка можно сказать только то, что все они не могут быть правы одновременно.
— Отец Пьер… нет… только не он… он глупец… хороший человек, но глупый. Нет. Отец Винсент — иезуит — сказал бы, что эти разговоры от лукавого. Разговоры, которые легко вести. Якобы все относительно. Все мы падшие и все живем в грехе, и то, что ты сделала, грех, что бы ты ни говорила. Твоя любовь к мужу правильна и освящена Церковью, а любовь к тому, другому мужчине — это измена. Все очень просто. Не надо делать из простого сложное, дитя мое. Мы все грешим — такова наша природа. Мы можем получить прощение — для этого нам дана исповедь и евхаристия. Но есть добро и зло — абсолютные понятия, точные, если тебе угодно.
Изабелле все больше и больше нравилась эта тема. Распалившись, она начала расплескивать сидр с крошками по обсиженному птицами стеганому одеялу. Сделав паузу, чтобы собраться с мыслями, она отмахнулась от длиннохвостого попугая, который пытался утащить у нее из рук хлеб.
— Вы правы, бабушка. У некоторых людей есть незыблемые убеждения. Возможно, ваши слова верны. Но меня так обступили эти точности, что я буквально схожу от них с ума. Они меня подавляют. Я чувствую себя виноватой в том, что сделала Жерому, папе и вам. Но чувствую ли я, что Адам был плохим и что наша дружба — глубоко искренняя, близкая дружба — это зло, а этот ребенок — проклятье? Нет… нет и еще раз нет. Может быть, это дорога в ад. Может быть. Но я думаю, что внутри каждого из нас есть моральный гироскоп, который помогает нам держаться прямо. Отец Пьер мог бы сказать, что существуют только абсолютные истины — но я просто не верю ему. Да и как может быть иначе, если то, что я знаю сердцем, и то, что вижу собственными глазами, говорит «нет»? Он хороший человек; но ни он, ни вы, ни Папа Римский, ни я не можем знать всего. Мы всего лишь люди, которые делают то, что в их силах.
— Вот именно, милая, вот именно. Мы люди; падшие ангелы. Поэтому верны и достойны не понятия кого-то из людей, а непреходящие учения Церкви, и только на них мы должны строить свою жизнь.
— Однако они тоже принадлежат людям, не так ли? Их толкуют и переписывают кардиналы и священники.
— Но они дарованы Святым Духом; это объясненные и развернутые речения Христа: слово Божье.
Мари-Луиз покачала головой.
— Значит, если Церковь считает, что еретиков нужно сжигать заживо, ведьм изводить пытками, а евреев подвергать преследованиям, то это правильно? Вы бы сделали это, если бы вам велел отец Пьер или отец Винсент? Разумеется, нет! У вас есть собственный гироскоп — и у меня, и у всех остальных.
— Это было давно, в другую эпоху. Тогда действительно считали, что тело еретика нужно сжечь, чтобы спасти от огня его бессмертную душу. Возможно, они были правы. Мы этого не знаем —
Пожилая леди принялась шумно жевать пропитанный сидром мякиш и задумчиво разглядывать внучку, которая, сосредоточенно нахмурив лоб, смотрела на огонь и наматывала волосы на палец. Несколько секунд обе молчали. Мари-Луиз убрала свой бокал сидра на приставной столик и вгляделась в горящие угли, боровшиеся с алебастровым холодом царившей снаружи зимы.
— На каждого человека, который сжигал еретиков, был свой святой Франциск? Не такова ли картина человеческой природы? На каждого Берию — свой коммунист-идеалист; на каждого Гиммлера — ласковый мальчик, который любит свою страну. Не волнуйся, бабушка, я не атеистка. Но и не Торквемада. Я думаю, что чувствую Бога вокруг себя — только иногда за шумом Его бывает плохо слышно. Но шум не плохой, а хороший, в том-то и проблема: на фоне плохого шума Он бы только выступил рельефнее, был бы лучше заметен. Именно из-за хорошего шума — мягкого атеизма, агностицизма святого Франциска — его трудно разглядеть. Я просто не знаю. В этом моя проблема — в незнании.
— Значит, тебе надо молиться, милая, молиться о благодати веры. Это дар.
— Но что, если он не дается?
— Просто молись об этом. Это все, что ты можешь сделать.
— Но кому? Мне нужна вера; а чтобы обрести веру, я должна молиться кому-то, сомневаясь, слышат ли меня и существует ли вообще тот, к кому я обращаюсь. И долго ли мне придется вымаливать веру?
— Быть может, всю жизнь. Тот факт, что ты о ней просишь, сам по себе является искуплением. Не на каждого снисходит откровение, но о нем все могут просить, и тот, кто просит, находится в состоянии благодати. Просто продолжай молиться.
Мари-Луиз с печальной улыбкой взглянула на бабушку и покачала головой.
— Я попытаюсь. Но целая жизнь… Не слишком ли долог этот срок, чтобы тратить его на попытки достучаться до кого-то, кого может и вовсе не быть; или на то, чтобы следовать учениям Церкви, которая может являться Божьим промыслом на земле, но в прошлом не всегда творила добро? Даже теперь она как будто заодно с маршалом и против британцев. Правильно ли это? Мне дан мозг и гироскоп — не будет ли грехом, если я не стану пользоваться ни тем, ни другим?
— Тут тебя может подстерегать грех гордыни. Ты возомнишь, будто знаешь больше Бога; будто тебе не нужен Бог.
— Но если Церковь противоречит гироскопу и мозгу?
— Тогда ты должна проникнуться смирением и признать, что ты всего лишь человек и не можешь противостоять ниспосланному слову Божьему и мудрости, накопленной отцами Церкви.
Мари-Луиз нахмурила лоб и ответила:
— Если придется выбирать, то я не смогу не последовать за своим гироскопом и здравым смыслом. Если у меня есть душа, то она как раз в них — и я предам ее, если поступлю иначе. Я попробую молиться. Думаю, я ничего не потеряю. Возможно, ко мне придет вера и я найду истинный путь. Сейчас я знаю только, что в мире много зла — и много добра. Но они перемешаны. Так и во мне. Я просто буду стараться делать все, что в моих силах. Что еще мне остается?