Тихая ночь

Эллингворт Чарльз

Когда он пришел, то не стал садиться, а прислонился к дереву и, теребя в пальцах сигарету, которую забыл поджечь, задумчиво посмотрел на дочь.

— Твоя бабушка… Я напишу твоей бабушке. Она поможет.

— Но, папа…

— Я знаю, что ты думаешь. Чем может помочь прикованная к постели пожилая леди? И весьма набожная пожилая леди.

В спальне бабушки ежедневно справляли мессу, и Мари-Луиз ни разу не разговаривала с ней, не слыша перестука четок на заднем плане. Мантилью бабушка носила чаще, чем шляпу.

— Ты достаточно взрослая, чтобы узнать кое-что, о чем твоя мать узнала всего несколько лет назад, когда ухаживала за бабушкой во время ее болезни. Ты, наверное, не догадывалась, что они с твоим дедом не были счастливы вместе:

у него был тяжелый характер, а ей часто нездоровилось — вероятно, на психосоматической почве. Со временем она привязалась к своему врачу. Они виделись каждый день — и в конце концов случилось то, что должно было случиться. Спустя положенный срок родился ребенок — сводная сестра твоей матери, гораздо младше ее. Твой дед, как тебе известно, погиб на фронте, когда его жена была всего лишь на четвертом месяце беременности. Приличия были соблюдены, но девочка не прожила и четырех лет — после войны она умерла от гриппа. Твоя бабушка всегда воспринимала это как божью кару за измену. Она до сих пор оплакивает ребенка. Подозреваю, что случай поддержать тебя будет для нее своего рода искуплением — быть может, замещением. Как думаешь?

Дочь изумленно взирала на него. Он криво усмехнулся.

— Это… немного неожиданно, согласен. Но такова жизнь.

— Что ты предлагаешь, папа?

— Я предлагаю тебе поехать к бабушке в Онфлер и пожить у нее, пока не родится ребенок. Здесь тебе явно нельзя оставаться. Никто, ни один человек — и уж точно не твоя бабушка — не должен знать, что отец ребенка бош. Мы придумаем какую-нибудь историю — ты не первая и не последняя, с кем такое случается во время войны. Когда ребенок появится на свет, мы сможем устроить, чтобы о нем кто-нибудь позаботился — если дадим за ним приданое, так сказать. Наверняка найдется какая-нибудь крестьянская семья, которая с удовольствием его примет. Потом, полностью оправившись от своей «болезни», ты сможешь вернуться в Монтрёй, и никто — ни Жером, ни кто-либо другой, — ничего не узнает.

Слушая его, Мари-Луиз поглаживала тыльную сторону ладони и рассматривала замшелые корни дерева у себя под ногами.

— Спасибо, папа.

Тут их прервала шумная суета Бернадетт. Они наблюдали, как служанка накрывает маленький столик между ними и раскладывает рядом с кувшином воды ветчину и хлеб. Связи Мишеля Анси по-прежнему защищали их от дефицита продуктов, от которого теперь страдала вся Франция.

Когда они сели обедать, Мари-Луиз впервые за несколько недель принялась спокойно размышлять. Она понимала, что отец предложил единственный разумный план — логически правильный и практичный. Что еще ей оставалось делать? Но глубоко внутри она не могла обрубить концы, не могла отказаться от существа, которое было частью ее самой и чудесного человека, который ушел из жизни. Отец никогда не поймет этого — и уж точно не сейчас, — поэтому Мари-Луиз молча доела обед, не возвращаясь больше к этому вопросу.

Через три недели Мари-Луиз села на поезд до Онфлера. Передвижения по оккупированной зоне были строго ограничены, а чтобы выхлопотать разрешение на поездку к порту, потребовались документы, которые даже мэру Монтрёя оказалось непросто достать. Директор школы, учителя и многочисленные друзья слали письма, интересуясь здоровьем Мари-Луиз. Это и болтовня Бернадетт постепенно развеяли ее страхи. Мари-Луиз поняла, что во всем городе никто, кроме Жислен, понятия не имеет о том, что произошло на самом деле. Каких бы подвохов она ни ждала от будущего, настоящее надежно держал в руках ее немногословный отец.

Мари-Луиз шла на вокзал пешком, опираясь на его руку, а он нес ее чемодан. Хотя ее болезнь была вызвана душевными муками, тело тоже страдало: похудевшая и слабая, Мари-Луиз просила отца подождать, пока она присядет и отдохнет; и так полдюжины раз, пока они спускались с холма, на котором стоял их дом. Те, кто встречался им на пути, останавливались, снимали шляпы и желали Мари-Луиз выздоровления,

и их обеспокоенные лица выражали не порицание, а тревогу.

Вокзал превратился в сортировочную станцию, заполненную не только людьми, но и домашней птицей и скотом. Нехватка топлива означала, что каждый вагон представлял собой кудахчущий, пищащий и визжащий зверинец, а с багажных полок сыпались перья и клоки шерсти, а иногда падало кое-что похуже. Нестиранная одежда и немытые тела означали, что такое путешествие не для брезгливых.

Отец нашел для Мари-Луиз уголок у окна и потребовал у заскорузлой женщины, изо рта которой торчал единственный черный зуб, убрать корзину с гусем с лавки и поставить ее на пол. Он спокойно поцеловал дочь на прощание, но, прежде чем отец скрылся из виду, Мари-Луиз заметила, как он достал из кармана платок, поднес его к глазам и тут же вернул на место.

Путешествие по Нормандии затянулось почти на день. Поезд останавливался на каждом полустанке, и высадка с посадкой занимали до получаса. Дощатая скамья казалась ужасно неудобной, и к тому времени, как тарахтящий локомотив врезался в устье Сены и остановился в Онфлере, Мари-Луиз испробовала все возможные способы на ней усидеть.

Она буквально валилась с ног от усталости, когда экономка бабушки встретила ее на платформе и провела к рессорной двуколке, запряженной пони. На коляске они преодолели последние километры до дома, построенного на отдельном участке на окраине города. Добросердечная женщина говорила, не переставая, но из-за головокружения, которое накатывало на Мари-Луиз, та воспринимала лишь половину ее слов. Ей сделалось дурно, и когда они подъехали к дому, ее буквально вынесли из двуколки и, прежде чем отвести к бабушке, уложили в постель.

Мари-Луиз проснулась на следующий день, когда стрелки часов приближались к двенадцати. Даже умывшись холодной водой и вдохнув из открытого окна свежий морской воздух ранней осени, она все еще чувствовала себя вялой после сна. Сладкое печенье «Мадлен», оставленное на подносе у ее кровати, вернуло Мари-Луиз силы, но, подходя к двери бабушкиной спальни, она все еще была сама не своя.

Изабелла Герлен была не такой уж старой — ей не исполнилось еще и шестидесяти пяти, — но болезни оставили на ней свой след, а почти четверть века уединенной жизни взрастили в ней эксцентричность. Мишель Анси утверждал, что даже до того, как Изабелла погрязла в череде болезней и выздоровлений, ее нельзя было назвать обычной женщиной. Подобно большинству людей, не стесненных в средствах — родители Изабеллы умерли молодыми, оставив ей, по провинциальным меркам, целое состояние, — она могла доводить хобби до одержимости, и для нее таким увлечением стали попугаи. Когда Мари-Луиз постучала, за дверью раздались пронзительные крики и писк, которые бы до смерти напугали непосвященного. Вооруженная опытом, она приоткрыла дверь и почувствовала, как воздух заволновался от ударов крыльев: птицы, привычным насестом которых была дверная рама, всполошились и в панике метались у нее над головой. В нос ударил птичий запах, и, ловко проскользнув в комнату, Мари-Луиз закрыла за собой дверь, чтобы не разозлить пожилую леди, выпустив кого-нибудь из ее любимцев в коридор.

Бабушка сидела прямо, одетая в бессменный наряд — кружевную ночную сорочку belle 'epoque^[115] и черную шелковую шаль. Ее волосы, по цвету и текстуре напоминавшие солому, были высоко подобраны в стиле faubourg^[116], популярном перед Великой войной, напудрены и заколоты гребнями. На манер знатных дам с картин Веласкеса, Изабелла носила мантилью, необходимую для мессы, которую справлял многострадальный священник, мирившийся с криком и клекотом дюжин попугаев и получавший за это более чем щедрое вознаграждение. Его сутану каждую неделю приходилось чистить от испражнений, представлявших собой своеобразный крест, который он вынужден был нести.