Тихая ночь
Шрифт:
Пожилая леди протянула руки и обнажила в улыбке желтые десны: она частенько забывала надевать искусственные зубы.
— Бедняжка моя. Иди ко мне, поцелуй меня.
Оказавшись в тошнотворных объятиях надушенной и напудренной старушки, Мари-Луиз задержала дыхание и почувствовала, как сухие креповые щеки касаются ее щек. Бабушка взяла ее за руки и принялась разглядывать.
— Ты ужасно выглядишь, дорогая, — слишком худая и бледная. Хотя в твоем положении я была такой же. Для меня это было как болезнь: кусок не шел в горло, постоянно тошнило. Садись же, и я попрошу Франсин принести нам кофе — и что-нибудь вкусненькое, чтобы тебя соблазнить; а еще какое-нибудь угощение для всех этих чудесных
Мари-Луиз опустилась на край кровати, а ее бабушка потянулась за колокольчиком и зазвонила с такой силой, что комната грянула хором протестов. Потом старушка открыла ящичек рядом с постелью, достала оттуда банку зерна, содержимое которой рассыпала по подносу, стоящему на полу, и присвистнула через остатки зубов, на что птицы отозвались диким хлопаньем крыльев и цоканьем клювов. Мари-Луиз с любовью наблюдала за знакомой с детства сценой: гостить у этой доброй, но чудаковатой женщины было отрадой — хотя и сбивающей с толку, потому что Изабелла то выискивала за ней малейшие проступки и промахи, то душила непомерной нежностью и заботой. Повозившись с крошками и отдав распоряжения горничной, — которая, по всей видимости, недавно поступила в этот дом, ибо в панике взирала на попугая, усевшегося ей на плечо и дергавшего ее за мочку уха, — пожилая леди вновь сосредоточилась на внучке. Взгляд Изабеллы сделался пронзительным.
— Ты любишь этого мужчину?
Мари-Луиз обнаружила, что не может смотреть бабушке в глаза.
— Да. Любила. Но он погиб.
— О! Твой отец не говорил об этом. Милое дитя, мне так жаль. Война — жуткая вещь. Неужели мы ничему не учимся? Казалось бы, после ужасных страданий прошлых кампаний что-то должно было измениться к лучшему. Но мужчины любят сражаться, а нам, женщинам, приходится собирать осколки. Твой муж — боже мой, как же его зовут? — ничего не знает, надо полагать?
— Нет. Знаете только вы и папа. Больше никто.
— Хорошо. Я говорила обо всем этом с отцом Пьером. Я взяла с него клятву хранить тайну исповеди, чтобы использовать его связи и найти для ребенка подходящую семью. Мадам Вердин и Франсине сказали, что ты приехала ко мне рожать, а потом, как только достаточно окрепнешь, вернешься к отцу вместе с младенцем — ребенком твоего мужа, разумеется. Я как следует о тебе позабочусь, милая, не переживай.
Мари-Луиз ответила ей слабой улыбкой на грани слез — слез благодарности и печали, которую она скрывала с большим трудом.
Бабушка стиснула ей руку.
— У нас есть несколько месяцев на разговоры, милая. Не спеши и рассказывай мне только то, что хочешь рассказать. Я не буду совать нос не в свое дело, обещаю. Должна сказать, что письмо твоего отца меня обрадовало. Конечно, я радовалась не за тебя, а за себя, эгоистку, потому что у меня редко бывают гости — то есть образованные гости. Но тебе нужно поесть. Где эта глупая девчонка?
Пожилая леди опять потянулась за колокольчиком и зазвонила в него с еще большим запалом, породившим какофонию птичьих криков.
В
Мари-Луиз рассказывала бабушке об Адаме — но не о том, что он был немцем. Об этом факте было удивительно легко умалчивать: она не вдавалась в подробности, но много говорила о его характере и темах, на которые они часами беседовали. Пока Мари-Луиз рассказывала, Изабелла разглядывала внучку, завороженная, как и многие до нее, красотой, будто сошедшей с полотен эпохи Возрождения, а теперь еще и озаренной беременностью. Бабушка была внимательной слушательницей. Попивая сидр и макая в бокал сухари, она кивала в знак согласия или же поднимала палец, желая вставить замечание или возражение — сбивающая с толку смесь прустовской возвышенности и haute paysanne[119], консервативной католички девятнадцатого столетия и приземленного прагматика. Однажды Изабелла метнула в Мари-Луиз проницательный взгляд и повела бровью.
— Ты любишь мужа, не так ли? И этого другого мужчину тоже? Не уничтожит ли этот другой мужчина и его ребенок то, что есть между тобой с мужем — даже если он никогда не узнает ни о первом, ни о втором? Большинство мужчин проявляют в подобных делах беспросветную глупость и ровным счетом ничего не замечают, пока им не объяснят на пальцах. Но бывает, что такие отношения потихоньку травит незримый яд. Я много раз была тому свидетельницей. Думаешь, ты сможешь этого избежать?
Мари-Луиз посмотрела на свои руки, сложенные на распухающем животе.
— Не знаю, бабушка. Я все время об этом думаю — о Жероме и о том, каким он будет, когда вернется. Он придет другим. Война и заточение меняют людей — не могут не менять. Когда это произойдет? В следующем году? Через десять лет? Кто знает, сколько продлится эта война. Мы оба будем другими людьми, вам так не кажется? И все эти годы проведем порознь. Боюсь, мы в любом случае отдаляемся друг от друга. Жером бывает резким, и я очень сомневаюсь, что испытания, через которые он прошел, смягчат его характер.
— В таких случаях помогает молитва, дитя мое. Тебе нужно больше молиться. Божья милость сделает тебя счастливее. Господь поможет вам наладить отношения.
Мари-Луиз подняла взгляд.
— Но, бабушка, у нас все в порядке. В том-то и дело. Это… — она показала на живот, — не имеет к Жерому никакого отношения. Это случилось само по себе, он тут ни при чем. Одиночество и обстоятельства сыграли свою роль; разумеется, сыграли. Идет война. Но между мной и Жеромом все было в порядке, честное слово.