«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа
Шрифт:
Автор «Стремени...» пытается истолковать даже Подтелкова и Кривошлыкова как «самостийников», — надо же объяснить, каким образом 95% текста первой и второй книг «Тихого Дона» могут принадлежать «сепаратисту» Крюкову, включая и главы, посвященные председателю Совнаркома Донской Советской республики Подтелкову. По мнению Д*, поведение Подтелкова и Кривошлыкова в романе определялось все той же — общей для казаков — извечной нетерпимостью к «иногородним». «И Подтелков, и Кривошлыков, и Лагутин одно только и твердили на все лады, — пишет Д*, — мы казаки, и управление у нас должно быть казачье... мы хотим ввести у себя в Донской области казачье самоуправление; повторяли неустанно, что нечего, дескать, делать беглым генералам (т. е. все тем же иногородним, с Москвой связанным) — на
Значит ли это, что Подтелков и Кривошлыков не мечтали о «казачьем самоуправлении», не стремились к защите «казачьей земли»? Нет, конечно. Но «казачье самоуправление» Изварин и Подтелков видели настолько по-разному, что смотрели друг на друга через прорезь прицелов.
Вопрос о «казачьей земле» и в самом деле объединял казачество — от Изварина до Подтелкова. Он уходил в глубину веков, — недаром на Дону существовало такое святое для казаков понятие, как «казачий присуд», то есть «земля, назначенная Богом (присужденная) в вечное казачье владение; степной бассейн Дона, Старое Поле»56.
Вопрос о «казачьей земле», «казачьем присуде», его обороне и охране, и отсюда — о взаимоотношениях казаков и иногородних — был постоянным для казачества.
«Казачья войсковая администрация (как и казачья масса) не могла никогда отказаться от воззрения на донских крестьян, как на чужеродный элемент, вросший в чужое тело казачьего народа»57.
Ощущение казачьей самобытности и неприязненное отношение к «иногородним» всегда были присущи казачеству, и это, естественно, нашло свое отражение и на страницах «Тихого Дона».
Но представлять дело так, будто конфликт между казачьей массой и «иногородними» (куда Д* произвольно заносит и царя, и его генералов, а также большевиков и «комиссаров»), стремление казаков к сепаратизму и независимости в системе некой казачьей федерации и были причинами, вызвавшими Вёшенское восстание, — значит совершенно искажать правду жизни.
Искусственно сконструированная гипотеза Д* о двух параллельных «текстах» романа «Тихий Дон» и двух его «авторах», один из которых пишет за «белых», другой — за «красных», один — за «казаков-самостийников», другой — за «иногородних», снимает сам вопрос о «Тихом Доне» как трагедии века. Какая может быть трагедия, если полюса в конфликте искусственны, разъяты, если противоречие эпохи расчленено и одна из его сторон вменена «автору» — «самостийнику» Крюкову, а другая — «соавтору», «иногороднему» Шолохову?
Никакие жернова, а уж тем более «жернова истории» при таком раскладе не заработают...
ДРУГОЙ ГЕРОЙ
«Тихий Дон» в «Стремени “Тихого Дона”» лишен мощи биения тех внутренних непримиримых трагических противоречий, которые вели к гибели в революции целого народного сословия — казачества. Обескровлен, искажен в «Стремени...» и главный герой романа — Григорий Мелехов.
Когда Д* пишет, будто сепаратизм был «идейным credo» Григория Мелехова, будто «надежда на грядущую независимость Дона» была «единственным объяснением всех дальнейших поступков Мелехова»58, всех «блуканий», которые выпали на его долю, — это не о нем, а о каком-то другом, придуманном Григории Мелехове.
Предположить, будто сущность романа «Тихий Дон» и трагедии его главного героя — в крушении «надежд на грядущую независимость Дона»59, на «независимость Области Войска Донского в составе казачьей Федерации»60, можно только при полном искажении сути этого великого трагического произведения.
Идея казачьей «самостийности» привлекла Мелехова на один момент, — когда в 1917 году он служил во 2-м запасном полку и на короткое время «подпал под влияние» Изварина. Он «покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону — когда править будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одного русака и казачество, имея на своих правительственных границах пограничные посты, будет как с равными, не ломая шапок, говорить с Украиной и Великороссией и вести с ними торговлю и мену. Кружил Изварин головы простодушным казакам и малообразованному офицерству» (2, 198—199).
Григорию Мелехову не вскружил. В дальнейшем он в своих метаниях мысленно возвращается к Изварину всего
Тем самым снимается главное противоречие этого героя — его метания между «белыми» и «красными». Не замечен, не оценен феномен его трагедийности, очевидный, как мы уже говорили, даже казачьему калмыку С. Баликову, который писал в 1938 году: «Душевная трагедия Григория Мелехова — не фантазия автора. Это трагедия большинства рядового казачества в 1918—1919 гг.»61. И это — не выдумка Шолохова, но судьба большинства рядовых казаков тех лет, что подтверждают конкретные биографии людей, прежде всего, того же Павла Кудинова или Харлампия Ермакова. Выступая в апреле 1929 года на читательской конференции «Роман-газеты», Шолохов так говорил о своем главном герое: «Товарищи из предприятий задавали ряд вопросов, почему Григорий Мелехов, основной герой “Тихого Дона”, этакий шаткий. <...> Те, кто знает историю гражданской войны на Дону, кто знает ее ход, знают, что не один Григорий Мелехов и не десятки Григориев Мелеховых шатались до 1920 года, пока этим шатаниям не был положен предел. Я беру Григория таким, каким он есть, таким, каким он был на самом деле, поэтому он шаток у меня, но от исторической правды мне отходить не хочется»62.
Автор же «Стремени “Тихого Дона”» в своих гипотетических построениях шел не от реальной действительности, как она складывалась на Дону в 1918—1919 гг., а от придуманной им схемы. По ней, «автор» (Крюков), «самостийник» и «сепаратист», поставил в центр повествования в романе alter ego себя — такого же самостийника и сепаратиста Григория Мелехова, а его «соавтор-двойник» (Шолохов), беспардонно «вклиниваясь» в текст, упорно пытается переделать Григория Мелехова из «самостийника» в «большевика».
Автору «Стремени...» представляется, в частности, что начало Верхнедонского восстания и участие в нем Григория Мелехова искажено — вследствие вмешательства «соавтора-двойника». Он пишет о неких «исчезнувших главах, которые изображали победный этап Донского восстания и перспективность борьбы за землю на Дону...»63, — каких главах? Какой «победный этап» Донского восстания? Все эти вопросы остаются за скобками.
По мнению Д*, «соавтор-двойник» утаил от читателя также «исторические факты» о периоде, предшествовавшем восстанию. «Исторические факты <...> говорят о том, что с апреля — мая 1918-го (расправа с Подтелковым) всё в северных округах войска Донского как бы застыло в ожидании, было оковано жутью красного террора, ошеломлено грабежом, учиняемым красными, и только стихийно возникшая и направляемая штабом Донской походной армии партизанщина нарушала эту зловещую тишину. Партизанские отряды, группы и даже отдельные казаки-разбойники являлись в лесной или болотной чаще, в глубинах оврагов, на одиноких зимовниках, чтобы затаясь в своем логове, совершать набеги и расправы. Именно тогда, т. е. с весны 1918-го по весну 1919-го по всему занятому красными Дону пошла полыхать партизанщина, а лишь в провесень 1919-го затем, естественно, поглощенная большим верхнедонским восстанием, которое было подавлено только в конце 1919-го. Верхнедонская партизанщина той поры состояла не только из скрывающихся бунтарей окрестных станиц — она стала прибежищем всех, кто оказался в опасности, кого преследовали красные. Среди них были и старые и малые (огромное количество мальчишек, бывших кадетов и гимназистов и своеобразные вооруженные банды, скрытые лесными оврагами Верхнедонья). Какова была жизнь партизанских воинствующих отрядов, а также и жизнь тех, кто вглухую прятался, отсиживался в чаще, мы узнаем из замечательных страниц “Тихого Дона”, удивительно каким-то чудом “заверставшихся” в самый конец романа (IV, 8, X—XVI). Именно “заверставшимися”, попавшими туда случайно, представляются эти эпизоды, дающие картину партизанской жизни в Обдонье весной — зимой 1918, в дни, когда там уже окончательно утвердилась советская власть»64.