Тилль

Кельман Даниэль

— Ничего страшного, — шептала она в карете, хоть, конечно, все было очень страшно. — Ничего, ничего, ничего!

— Не надо было мне принимать эту проклятую корону!

— Ничего страшного.

— Не тех я слушал!

— Ничего!

— Можно еще все исправить, а? — прошептал он. — Как-то это изменить? Может быть, если астролог? Что-то же, наверное, можно сделать при помощи звезд, как ты думаешь?

— Может быть, — ответила она, не совсем понимая, что он хочет сказать. Она погладила его мокрое от слез лицо, и ей почему-то вспомнилась их первая брачная ночь. Она ничегошеньки тогда не знала, никому не пришло в голову объяснять принцессе такие вещи, а ему, очевидно, сказали, что все проще простого: женой надо

овладеть без лишних слов, она вначале будет робка, но потом поймет; уверенность и смелость, как в бою, — вот что здесь требуется. Верно, он пытался следовать этому совету. Но когда он внезапно набросился на нее, она подумала, что он сошел с ума, а так как он был ее на голову ниже, она стряхнула его и прикрикнула: «Прекрати эти глупости!» Он предпринял новую попытку, и она оттолкнула его с такой силой, что он налетел на буфет. Разбился графин, и в памяти Лиз на всю жизнь осталась лужица поверх каменных инкрустаций, в которой, как кораблики, плавали три лепестка розы. Ровно три, она это точно помнила.

Фридрих поднялся и снова потянулся к ней.

Успев убедиться, что он слабее нее, она не стала звать на помощь, а просто взяла его за запястья и держала. Ему никак не удавалось освободиться. Он пытался выдернуть руки, тяжело дыша, она, тяжело дыша, не пускала, они смотрели друг на друга в упор расширенными от ужаса глазами.

— Прекрати, — сказала она.

Он расплакался.

И тогда, как потом в карете, она прошептала: «Ничего страшного!» Села рядом с ним на край кровати, гладила его по голове и повторяла: «Ничего, ничего!»

Он постепенно успокоился, решился на еще одну попытку и потянулся к ее груди. Она дала ему пощечину, и почти с облегчением он отступился. Она поцеловала его в щеку. Он вздохнул. Потом свернулся калачиком, натянул на себя одеяло так, что не видно было даже головы, и тут же уснул.

Всего лишь через пару недель они зачали первого сына.

Это был добрый, смышленый, весь сияющий мальчик с чистыми глазами и звонким голосом, красивый, как отец, и умный, как мать; Лиз прекрасно помнила его лошадку-качалку и замок, построенный им из деревянных кубиков, помнила, как он высоким голосом пел английские песни, которым она его учила. В пятнадцать лет он утонул под перевернувшимся паромом. У нее и раньше умирали дети, но не такие большие. Пока они маленькие, каждый день ждешь беды, но к старшему сыну она за пятнадцать лет привязалась, он рос на ее глазах, и вдруг его не стало. Вечно она думала о нем, о его последних секундах под перевернутым судном, а если ей удавалось хоть сколько-то о нем не думать, он снился ей еще ярче.

Но тогда, в свадебную ночь, все это было еще далеко впереди; это было впереди и потом, когда они мчались из Праги в карете, — а вот сейчас, здесь, это было уже позади. Здесь — это в доме в Гааге, который они называли своей резиденцией, хотя это была всего лишь двухэтажная вилла: снизу гостиная, которую они называли тронным залом, и кухня, которую они называли людской, и маленькая пристройка, которую они называли конюшней, а наверху спальня, которую они называли своими покоями. Перед домом был садик, который они называли парком, окруженный запущенной живой изгородью.

Она никак не могла уследить, сколько в доме жило человек. Были камеристки, был повар, был граф Худениц — старый дурак, бежавший с ними из Праги, которого Фридрих взял да и назначил канцлером; еще был садовник, он же конюх, впрочем, в этом качестве у него почти не было дел; был лакей, громко объявлявший о прибытии гостей и затем подававший на стол. Однажды она поняла, что лакей и повар были не просто похожи, как она полагала, это был один и тот же человек — как это ей не бросилось в глаза раньше? Челядь ночевала в людской, кроме повара, который спал в прихожей, и садовника, который спал в тронном зале с женой, если это, конечно, была его жена: Лиз не была в этом уверена,

подобные вопросы были ниже ее королевского достоинства; во всяком случае, она была пухла, мила и хорошо приглядывала за детьми. Что касается Неле и шута, они спали в коридоре на втором этаже, а может быть, не спали вовсе, по крайней мере, Лиз никогда не видела их спящими. Она не училась вести хозяйство и сейчас предоставляла это делать гофмейстеру, который, кстати, еще и готовил.

— Можно я возьму шута с собой в Майнц? — спросил Фридрих.

— Зачем тебе там шут?

Он с обычной своей многословностью объяснил, что ему нужно выглядеть достойно. В королевской свите должен быть шут.

— Ну, если ты полагаешь, что от этого будет прок…

Так они и отбыли, ее муж, и шут, и граф Худениц, а чтобы свита не выглядела слишком скромной, еще и повар. Лиз смотрела им вслед из окна. Над ними нависало серое ноябрьское небо. Она провожала взглядом их удаляющиеся силуэты, пока они не исчезли из виду. Шло время, деревья чуть заметно качались на ветру. Больше ничто не двигалось.

Она села на свой излюбленный стул между окном и камином, в котором давно уже не зажигали огня. Хорошо бы сейчас попросить камеристку принести одеяло, но, увы, камеристка позавчера сбежала. Ничего, будет новая. Вечно находились какие-нибудь мещане, мечтавшие, чтобы их дочь послужила королеве — даже если эта королева стала посмешищем, предметом юмористических картинок. В католических землях утверждали, что она переспала с каждым аристократом в Праге, она давно об этом знала, и единственное, чем она могла на это ответить, — вести себя особенно достойно, особенно милостиво, особенно величественно. Они с Фридрихом были под имперской опалой: всякий желающий мог их убить, не лишаясь благословения церкви и не рискуя вечной жизнью.

Пошел снег. Она закрыла глаза и принялась тихонько насвистывать. Ее бедного Фридриха называли Зимним королем, но он очень плохо переносил мороз. Скоро снега в саду будет по колено, и никто не расчистит дорожку: садовник тоже сбежал. Надо будет написать Христиану Брауншвейгскому и попросить прислать, pour Dieu et pour elle, пару мужиков с лопатами.

Она сидела и вспоминала тот день, когда все переменилось. День, когда пришло роковое письмо. Множество подписей: размашистых, фамилии одна непроизносимее другой. Господа, о которых они никогда раньше не слыхивали, предлагали курфюрсту Фридриху богемскую корону. Им надоел старый король, он же император; они хотели, чтобы новый монарх был протестантом. В подкрепление своего решения они выбросили наместников императора из окна королевского дворца на Пражском граде.

Вот только те приземлились на кучу дерьма и выжили. Вокруг замка всегда хватало дерьма: в окна каждый день выливали содержимое ночных горшков. Да только иезуиты по всей стране принялись рассказывать, что наместников подхватил в полете ангел и помог им мягко приземлиться.

Получив письмо, Фридрих тут же написал папа.

«Дорогой зять, — ответил папа курьером, — ни в коем случае не соглашайся».

Тогда Фридрих обратился к правителям земель Протестантской унии. День за днем прибывали задыхающиеся гонцы, от лошадей шел пар, и в каждом письме было все то же: «Не будьте дураком, ваша кур-фюршеская светлость, не соглашайтесь».

Фридрих советовался со всеми подряд. «Нужно все как следует обдумать», — повторял он. Богемия — не часть империи; по мнению ведущих юристов, принятие короны не нарушило бы присяги, принесенной Его Императорскому Величеству.

«Не соглашайся», — еще раз написал папа.

Только теперь Фридрих обратился к Лиз. Она ждала этого, она была готова.

Был поздний вечер, они беседовали в спальне, окруженные неподвижными огоньками — так горели только самые дорогие восковые свечи.

— Не будь дураком, — сказала и она.