Тилль
Шрифт:
— То было дело государственной важности, мой отец и министры иностранных дел месяцами вели переговоры. Поэтому я желала выйти за него замуж еще до того, как его увидела.
— А когда ваше величество его увидели?
— Тогда тем более, — сказала Лиз, нахмурившись. Ей больше не нравилась эта беседа.
— Конечно, ведь его величество очень величественны.
Лиз пристально посмотрела Неле в лицо.
Та встретила ее взгляд широко открытыми глазами. Невозможно было понять, смеется ли она.
— Теперь можешь танцевать.
Неле сделала книксен, и представление началось. Ее туфли стучали по паркету, она раскидывала руки, поводила плечами,
Она закрыла глаза и под стук башмаков Неле принялась размышлять, какую вещь продать следующей. У нее оставалось еще несколько картин, в том числе ее портрет, нарисованный тем приятным художником из Делфта, и другой, работы самовлюбленного карлика с огромными усами, так помпезно размахивавшего кистью; ей портрет казался несколько неуклюжим, но, вероятно, он немало стоил. Почти все украшения она давно распродала, но оставалась еще диадема и два или три ожерелья; положение было небезнадежным.
Каблуков больше не было слышно. Лиз открыла глаза. Она была в комнате одна. Когда Неле ушла? Как она посмела? Находясь в присутствии суверена, никто не имеет права удаляться без высочайшего дозволения.
Она выглянула в окно. На траве лежал толстый слой снега, ветви гнулись под тяжестью. Но ведь снегопад только-только начался? Лиз поняла, что не уверена в том, сколько она уже так сидит на стуле между окном и холодным камином с заплатанным покрывалом на коленях. Неле вышла только что или уже давно? Сколько человек Фридрих взял с собой в Майнц, кто ей остался?
Она попыталась сосчитать: повар был с ним, шут тоже, вторая камеристка попросила неделю отпуска, чтобы навестить больных родителей, и вряд ли вернется. Может быть, на кухне еще кто-то есть, а может быть, и нет, откуда ей знать, она на кухне никогда не была. Имелся ночной сторож, по крайней мере, она так полагала — но так как по ночам она не покидала спальни, то никогда его не видела. Виночерпий? Такой пожилой господин весьма благородной наружности, но тут ей подумалось, что, кажется, его очень давно уже не было видно, может быть, он остался в Праге или умер по дороге во время их скитаний — как умер папа, так ни разу больше ее и не увидев. В Лондоне правил теперь ее брат, которого она почти не знала и от которого помощи ожидать уж точно не приходилось.
Она прислушалась. Что-то шуршало и щелкало неподалеку, но, когда она задержала дыхание, чтобы лучше слышать, звук исчез. Стало совсем тихо.
— Есть здесь кто-нибудь?
Тишина.
Где-то должен быть колокольчик. Если в него позвонить, кто-нибудь придет, так положено, всю жизнь так было. Но где он, этот колокольчик?
Возможно, скоро все переменится. Если Густав Адольф и Фридрих — тот, за кого она чуть было не вышла, и тот, за кого вышла на самом деле — договорятся между собой, то снова будут торжества в Праге, и они вернутся в высокий замок в конце зимы, когда снова начнется война. Так было каждый год: когда падал снег, война прерывалась, а когда возвращались птицы и распускались цветы и таял лед на ручьях, то возвращалась и война.
Кто-то стоял перед ней в комнате.
Это было странно: во-первых, она не звонила, а во-вторых, она никогда раньше не видела этого человека. На мгновение она даже подумала, не надо ли его опасаться. Подосланные убийцы хитры, они могли пробраться куда угодно. Но этот человек не выглядел пугающе: он поклонился, как положено, а когда заговорил, то сказал совсем не то,
— Мадам, осла увели.
— Какого осла? И кто Он?
— Кто осел?
— Нет, кто Он. Кто Он? — Она показала на него, но этот остолоп ее не понял. — Кто ты?
Он пустился в объяснения. Ей трудно было уследить за его словами, ее немецкий все еще был не очень хорош, а его наречие особенно грубо. Но постепенно она поняла, что он пытается ей объяснить: он отвечает за конюшни; шут, вернувшись, сразу забрал осла. Осла, и Неле тоже забрал. Так они и отбыли втроем.
— Только осла? Другие животные еще на месте?
Он ответил, она не поняла, он ответил снова, и тут оказалось, что других животных не было. Конюшня была пуста. Поэтому ведь, объяснил человек, он и пришел, ему нужна другая работа.
— Но почему шут вернулся? Что с его величеством? Его величество тоже вернулся?
— Вернулся только шут, — объяснил человек, которого ввиду пустой конюшни уже нельзя было назвать конюхом, — вернулся и сразу снова отбыл, только забрал жену и осла и оставил письмо.
— Письмо? Давай его сюда!
Человек запустил руку в правый карман, потом в левый, почесался, снова пошарил в правом кармане, достал сложенный лист бумаги.
— Жаль, что шут забрал осла, — сказал он. — Необычайно умное было животное, шут не имел права его забирать. Я попытался было помешать, но он сыграл со мной отвратительную шутку. Постыдную шутку, не хочу об этом говорить.
Лиз развернула письмо. Оно был измято и испачкано, черные буквы расплывались. Но почерк она узнала с первого взгляда.
На мгновение, когда она уже охватила письмо взглядом и частью сознания, но еще не всем сознанием целиком, ей захотелось разорвать его и забыть, что когда-то держала его в руках. Но это, разумеется, было невозможно. Она собрала все силы, стиснула кулаки и стала читать.
Густав Адольф не имел права заставлять его ждать. Не только потому, что это нарушало все приличия. Нет, он буквально не имел такого права. Нельзя решать по своему усмотрению, как вести себя с другими персонами королевского звания, на этот счет имелись строгие правила. Корона Святого Вацлава была старше шведской короны, Богемия была старше и богаче Швеции, а значит, повелитель Богемии превосходил рангом шведского короля — и это не говоря о том, что как курфюрст он был равен королю, на этот счет пфальцские придворные юристы в свое время составили грамоту, это было доказано. Да, он находился под опалой, но ведь это была опала императора, которому шведский король объявил войну, а кроме того, Протестантская уния не признавала отозванное курфюршество; таким образом, шведский король обязан был вести себя с ним как с курфюрстом, что означало как минимум равное положение, а по древности рода пфальцская династия далеко превосходила династию Ваза. Как на дело ни взгляни, Густаву Адольфу никак не подобало заставлять его ждать.
У короля болела голова. Ему было трудно дышать. Он не был готов к запаху лагеря. Он понимал, что, когда тысячи и тысячи солдат с обозами разбивают бивак, чистоты ожидать не приходится; он помнил запах собственных войск, которыми командовал в Праге, пока они не исчезли, не испарились, не скрылись под землей, — но там все же не пахло так, как здесь, такого он себе не представлял. Когда они приближались, он почувствовал запах до того, как увидел лагерь, — над опустевшим ландшафтом веяло чем-то резким и едким.