Тилль
Шрифт:
И уж на это она никак не нашлась что ответить.
«Так-то оно так, — сказал наконец папа. — Тени, — сказал он, — лежат на будущем. Ведьм развелось великое множество. Француз коварен. Союз Англии с Шотландией еще не проверен на прочность, всюду таятся угрозы. Но хуже всего все же ведьмы».
«Угрозы всегда таятся, — ответил драматург, — такова природа угроз, но длань великого правителя удерживает их, как воздух удерживает тяжесть туч, пока они не прольются безобидным дождем».
Тут уж и папа не нашелся что сказать. Это было забавно, потому что случалось крайне редко. Папа смотрел
Тогда папа отвернулся — просто так, не сказав ни слова. Он часто проделывал этот трюк: любил вселять неуверенность в окружающих. Обычно люди после этого неделями ломали голову, что они сделали не так, не случилось ли им как-нибудь впасть в немилость. Но драматург, кажется, разгадал этот трюк. Согнувшись в поклоне и пятясь, он удалился, храня на лице тонкую улыбку.
— Думаешь, ты лучше прочих, Лиз? — спросил ее недавно шут, когда она рассказала о той встрече. — Думаешь, ты больше видела, больше знаешь, думаешь, страна твоя родная лучше нашей?
— Да, — ответила она, — именно так я и думаю.
— Думаешь, твой отец тебя спасет? Прискачет за тобой с целым войском?
— Нет, так я больше не думаю.
— Еще как думаешь. Думаешь, в один прекрасный день он явится и снова сделает тебя королевой.
— Я и есть королева.
Тогда он язвительно расхохотался, а она сглотнула и заставила себя не расплакаться и вспомнить, что именно в этом и заключалась его роль — говорить ей то, что никто другой не осмелился бы. Для этого и существовали шуты, и даже если ты прекрасно обошлась бы без него, все же он был необходим, ведь без придворного шута какой двор? А так как земель у них с Фридрихом больше не было, то хотя бы при дворе должен был царить порядок.
Странный он был, этот шут. Она это сразу почувствовала, еще тогда, прошлой зимой, когда он появился. Мороз стоял невиданный, и жили они еще беднее обычного, когда в дверь постучались эти двое — тощий юноша в пестром камзоле и высокая девушка.
Вид у них был усталый, измученный болезнями и тяготами странствий. Но когда они танцевали перед ней, в каждом их движении чувствовалась такая гармония, такое созвучие тел и голосов, как ей ни разу не встречалось за пределами родной Англии. Потом он жонглировал, а она играла на флейте, а потом они сыграли пьесу об опекуне и его подопечной, и она представилась мертвой, и он обнаружил ее безжизненное тело, и от горя убил себя, а она пробудилась и с перекошенным от ужаса лицом схватила его нож, чтобы на этот раз действительно погибнуть. Лиз знала эту историю, она была из пьесы «Слуг короля». Тронутая воспоминанием о театре, который так много значил для нее когда-то, она предложила им остаться: «У нас еще нет придворного шута».
По случаю вступления в должность он преподнес ей картину. Вернее, не картину, а пустой белый холст. «Закажи для нее раму, малышка Лиз, и повесь на стену. Всем ее показывай!» Ничто не давало ему права так ее называть, но, по крайней мере, он правильно произносил ее имя, безупречно, будто бывал в Англии: «Лиз», со звонким «з» на конце. «И мужу своему покажи, пусть бедняга король полюбуется живописью! И всем остальным!»
Она так и сделала. Приказала вынуть из рамы зеленый
— Это волшебная картина, малышка Лиз. Незаконнорожденные ее не видят. Дураки не видят. Кто украл деньги, ее не видит. Кто замышляет недоброе, кому доверять нельзя, кто подлец и прохиндей, или волочильных дел мастер, или вовсе задница с ушами — тот ее не увидит, для того это пустой холст!
Она рассмеялась.
— Нет, правда, малышка Лиз, скажи им! Незаконнорожденные и дураки, и воры, и подлецы, и все, кто замышляет дурное, не видят ни синего неба, ни замка, ни красавицы с распущенными золотыми волосами на балконе, ни ангела за ее плечом. Скажи им, посмотри, что будет!
Что из этого вышло, все еще поражало ее каждый божий день и никогда не перестанет поражать. Гости растерянно стояли перед пустым холстом и не знали что сказать. Дело-то было путаное. Конечно, они понимали, что холст пуст, но разве они могли быть уверены, что и Лиз это понимает? А вдруг она сочтет всякого, кто ей такое скажет, незаконнорожденным, дураком или вором? Вот гости и стояли в оторопи перед холстом и ломали себе головы. Может, картина и впрямь заколдована, или Лиз кто одурачил, или это она всех дурачит? Да и то, что к тому времени почти все, кто наносил визит двору Зимнего короля и королевы, и вправду были незаконнорожденными, или дураками, или ворами, или замышляли дурное, осложняло задачу.
Визитеров теперь, впрочем, было немного. Раньше люди приезжали, чтобы посмотреть на Лиз и Фридриха собственными глазами, и некоторые были щедры на обещания: хоть никто и не верил всерьез, что Фридрих действительно станет вновь править Богемией, а все же нельзя было вполне исключить такую возможность. Обещать что-то было ненакладно — пока он в изгнании, их выполнять необязательно, а если вдруг все же окажется у власти, то вспомнит тех, кто был за него в темные времена. Но кроме обещаний, им давно уже ничего не везли, никто не вручал подарили достаточно ценных, чтобы их можно было обратить в деньги.
Христиану Брауншвейгскому она тоже с самым невозмутимым видом показала пустой холст. «Дураки, подлецы и незаконнорожденные не видят этой прекрасной картины», — объяснила она и с трудноописуемым наслаждением наблюдала потом все время их встречи, как ее поклонник, вытерев слезы, вновь и вновь бросал озадаченные взгляды на стену, и весь его пафос разбивался о холодную насмешливую белизну холста.
— Твой холст затмил все дары, что я получала в жизни, — сказала она шуту.
— Это дело нехитрое, малышка Лиз.
— Джон Донн подарил мне оду! Fair phoenix bride, вот как он…
— Малышка Лиз, ему за это платили, он бы тебя и тухлой селедкой назвал, если бы ему за это отсыпали монет. Знаешь, как я бы тебя называл, если бы ты мне лучше платила!
— Император преподнес мне рубиновое ожерелье, король Франции — диадему.
— Покажешь?
Она молчала.
— Пришлось продать?
Она молчала.
— И кто такой этот твой Дшон Тонн? Что он за тип, и что за фрукт этот самый фэр финик?