Тьма сгущается перед рассветом
Шрифт:
— Ну, а потом… Что было потом?..
— Что могло быть? Всю ночь грузовики увозили трупы расстрелянных рабочих… Правительство даже не разрешило семьям хоронить их, прямо доставляли тела в крематорий и сжигали… Хотели скрыть свое преступление… Долгое время люди продолжали ходить по тюрьмам, полицейским участкам, трибуналам и разыскивать своих мужей, отцов, братьев, сыновей.
Когда Илиеску замолк, Томов спросил:
— А вам тогда… удалось скрыться?..
— Нет… Меня тоже арестовали. Но я легко отделался, всего три года отсидел. За это время многое понял. А теперь, как видите, уже третий год на свободе.
Оба
— Суд был?
— Был… Но не сразу. Почти пять месяцев длилось следствие. Сначала хотели судить в Бухаресте, а потом передумали и перевезли в Крайову, подальше от рабочих. Избивали нас сильно… Многие не выдержали, умерли до суда в тюрьме. Суд учинили по всем правилам, даже свидетелей привезли: полковника того самого, что распорядился стрелять в нас, и префекта бухарестской полиции Габриэля Маринеску… Не обошлось, конечно, и без предателей от социал-демократов…
Томов перебил:
— Социал-демократы? Почему же они предатели?
— Почему… Когда-то они сами работали у станков. А потом, кого в профсоюзные лидеры выбрали, кто мастером стал. Их купили потихоньку…
— Как купили? — переспросил Илья.
_ Очень просто. Высокими окладами, теплыми квартирами, а они разжирели, и стало им, конечно, не до борьбы… А хозяевам выгодно, когда в рабочих организациях сидят их слуги… На словах они прикидываются, что стоят за интересы рабочих, а на деле защищают хозяев. Вот оттого они и предатели…
— И они тогда на суде выступали против вас? — спросил Томов.
— Конечно… Вместе с господами и тем же префектом полиции требовали «самых жестоких наказаний»!.. Особенно они бесились, что законы страны не предусматривают смертной казни за такое нарушение порядка. Все это они, конечно, не говорили прямо, а виляли. Ораторствовать они мастера, черта заговорят… Но Василиу-Дева дал им жару… Он прямо заявил на суде, что преступниками являются не рабочие, которые требовали от генеральной дирекции железных дорог выполнения обещаний, а правительство Вайда-Маниу, приказавшее расстреливать безоружных рабочих-железнодорожников. Помню, как у нас настроение поднялось. Были ведь и такие, что поверили басням социал-демократов о бесполезности борьбы с буржуазией, потеряли веру в свои силы.
— А вы, господин Захария, не потеряли веру?
— Нет, Илие, не потерял. Человек, у которого нет ничего, кроме рабства, не должен терять веру в рабочий кулак.
Илиеску замолчал. Молчал и Томов.
Мимо мелькали домики какого-то селения, потом пошли поля. Томов думал о Василиу-Дева. Он никогда его не видел, но был уверен, что узнал бы сразу.
— Он коммунист?
Илиеску, очевидно, понял, кого он имеет в виду.
— Да.
— А вы?
Захария помолчал.
— Сейчас компартия запрещена… Но я своих убеждений не изменил, — ответил он.
Вновь воцарилось молчание. Каждый думал о своем…
Перед Ильей пролетела вся его жизнь: дом, мать, отец, сестренка, лицей, черчеташи, авиация… Вдруг Илью осенило: а ведь его дед — коммунист! Он задумался: почему мать рассказывала ему о своем отце только один раз, когда он болел в детстве корью? Ведь она переживала за него, ездила к нему на свидания, передачи возила
— Знаете, господин Захария, — сказал Томов, — теперь я понял, почему мать не хотела мне говорить… про деда. Наверное, потому, что я у нее единственный сын… Боялась, как бы и я не стал таким как…
— Как кто? — спросил Илиеску.
— Как мой дедушка, как Василиу-Дева, как вы. Ведь мой дед тоже отбыл на каторге двенадцать лет… За участие в Татарбунарском восстании.
— Как его фамилия? — спросил Илиеску. — Он что — отец матери?
— Да, отец матери… Липатов Илья Ильич… Меня и назвали в его честь…
— Так ты внук Липатова? — радостно воскликнул Илиеску. — Дорогой ты мой!.. Я же с ним больше года сидел в Дофтане!
— В тюрьме?
— Ну да! Высокий, крепкий старик… Брови пушистые, борода большая белая… — вот тебе все приметы, — засмеялся Илиеску.
— Точно, он самый… — радостно подтвердил Томов.
— Он участвовал не только в Татарбунарском восстании, но еще и в Хотинском. Он мне даже рассказывал, как когда-то, еще при царе, сидел в тюрьме вместе с Котовским — это тоже ваш бессарабец… Вот, оказывается, как бывает в жизни!.. Значит, теперь Илья Ильич уже дома?
— Да, он живет у своей младшей дочери опять там же, в Татарбунарах.
Илиеску и Томов долго еще говорили о Илье Ильиче. Уже рассветало, когда поезд остановился в поле. Илиеску выглянул из кабины и, обернувшись к Томову, задумчиво произнес:
— Стоим на разъезде. Семафор пока закрыт, но путь тут один. Откроют!..
X
Когда Томов расстался с Илиеску, было уже совсем светло. Состав стоял на станции Чуфница. Вдали, в серой утренней дымке, за группой деревьев вырисовывалось здание вокзала. Рядом, как свеча, торчала водонапорная башня.
Взобравшись на свою платформу, Илья облокотился на крыло грузовика и закурил… «Вот двоюродная сестра Пита тоже коммунистка, — думал он. — А я раньше не мог ее понять!»
Вспоминая и переживая все, что он слышал в эту ночь, Илья машинально наблюдал за стрелочником: как он переводил стрелку, смазывал остряки, рамные рельсы, крестовины, как старательно начищал стрелочный механизм. Вдруг Илья услышал голос слесаря, что-то горячо объяснявшего человеку в железнодорожной форме с молотком и ящиком с инструментами в руках. Илья догадался, что это, должно быть, осмотрщик вагонов. Слесарь отчаянно жестикулировал, а железнодорожник, указывая молотком то на колесо, то на смазочную коробку, что-то говорил ему. Илья спрыгнул с платформы и бегом направился к ним. Осмотрщик доказывал, что букса сильно перегрелась и поэтому он не разрешит вагону следовать дальше. Он поспешил заметить, что на станции нет в данный момент свободных платформ для перегрузки, и советовал торопиться с подачей заявки, иначе машина может простоять на станции бог весть сколько…