«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Едем молча. Огромный лес, перед нами, во мгле, сыпет метель, бьет в лицо, слипаются глаза. Едем долго.
— Дороги-то не поймешь, — остановив лошадь, сказал Баторин. — Ишь, круча. Влево надоть, вернее.
Останавливаемся, опять едем, молчим. Вдруг около нас что-то огромное бросилось в сторону, со страшным треском. Как-то вздохнув, оно неслось, удаляясь все дальше в глубину леса. Лошадь наша взвилась в сторону, мы вылетели из розвальней в снег, под горку. Лошадь умчалась, храпя. Я свалился в кусты, холодный снег набился за шею.
— Что
Мы поднимались, подходя друг к другу.
— Но я ничего не вижу. Пенсне нету, — бормочет Павел Александрович. — Ничего нету.
— В последний раз сюда еду, даю честное слово, — сердился архитектор. — Ну и медведина, должно быть, был. Если бы не метель, посмотрели бы на него…
Мы собрались вместе. Тишина. Сыпал снег. Было что-то жуткое в глухом лесу. Гофмейстер свистнул в свисток. Неприятно как-то. Странно раздался свист в тишине ночи…
Долго мы стоим, слушаем, не вернется ли возчик. Ни звука.
— Пойдемте туда, в ту сторону. Может быть, мы встретим его, — предложил Сучков.
Идем. Дороги нет. Долго идем прогалинами. Стало светлее. Метелица кончалась; казалось, как бы край леса. Справа, вдали, сквозь сучья елей, видим мы, мелькнул огонь, погас, потом опять вспыхнул. Мы остановились и решили идти на огонь. Вскоре мы увидели старый сарай и около него костер. Перед огнем сидел здоровый парень в тулупе и глядел сердито в нашу сторону. Мы подошли, он, не глядя на нас, молча ел из котелка вареную картошку.
— Заблудились, — говорим. — Чего это ночью ты, любезный, здесь сторожишь что?
— Я-то здесь по своему делу, а вы по што?
— Мы-то охотники. Заблудились. Из Москвы.
— Видать, что заблудились, по ночи в лесу шляетесь!
— Да ты что, взбесился? — крикнул гофмейстер.
— Я-то не взбесился, может, сам бешеный. Погуляй до утра, а завтра в остроге будешь чай пить.
— Да что ты, дурак!
— Я-то не дурак, а ты, может, Филька-вор!
— Хороша пороша, — сказал, смеясь, Василий Сергеевич.
— Я этого молодца завтра в тюрьму отправлю, — негодовал гофмейстер.
— Эх ты, старый черт. Да завтра ты упокойник будешь…
Парень встал и пошел в лес, как-то боком, хромая, и, удаляясь, кричал:
— Убивцы! Знаю, кто вы! Не уйдете, поджигалы, жулики!.. Церковь ограбили… убивцы… сторожа убили… вот погоди… народ соберу… на вилы посадим!.. — слышалось издали.
Тепленка погасла. Мы послушали и стали уходить от сарая.
— Этот парень за кого-то нас принял, — сказал Сучков. — Он глуп, а толпа в деревне сдуру поверит…
Метель совсем стихла. Край елового леса стал виднее. Внизу бугра видны были темные пятна прогалин. Это была речка. Мы шли краем. Вдали, внизу, показался темный большой амбар.
— Мельница Ремжа! —
Небольшая бедная мельница глухо шумела колесами. Мы пошли в избу. За столом сидели помольцы.
— Здравствуй, Лисеич! Чего это ты? Откуда пробираешься? Домой, знать, в час какой запоздался?
— Да вот, — рассказываем мы, — что приключилось. Лошадь унесла.
— Лошадь у его неча, хорошая.
— Еще бы, — говорим мы. — Да ее медведь напугал.
— Какой медведь! Это вы сбились, лесовик пошутил. Лосиху спугнули. Я выходил с помолу из сарая, слыхал, как она стрелой по лесу-то неслась, вот тут, рядом, через речку махом, вас напугалась. Озябли вы, поди. Я сейчас чаю сготовлю. Санька! — крикнул мельник.
Дочери мельника хлопотали у стола.
— Филька-то тут крутит, — говорили тем временем помольцы. — Вор, ловок больно, все боятся. Подожжет.
— Какой Филька! — удивились мы и рассказали помольцам о встрече с парнем в лесу.
— Да он какой из себя глядеть?
— Здоровый, — говорим. — Молодой, прихрамывает.
— Так ведь это Филька и есть. Каторжник, у Спаса церковь ограбил, сторожа убил. Ловят его. Хромой, а не поймают, вот оно что.
Павел Сучков посмотрел на помольцев, на мельника, а потом на всех нас и сказал с усмешкой:
— Ах, какая приятная пороша в этой местности…
Татьяна московская
На 3-й Мещанской, в Москве, в деревянном доме жили мы на квартире, сдаваемой «покомнатно» молодой женщиной Татьяной Федоровной. То было в моей юности, когда я еще учился в Школе живописи. Жил я у Татьяны Федоровны со студентами.
В Татьянин день, помню, нарядилась наша хозяйка, завила челку пышных черных волос, опустив ее на лоб до самых бровей; в завернутую косу вплела живой цветок; была весела и чему-то рада.
Квартиранты ее, студенты, мои приятели — Щербиновский, Новичков, Дубровин, Поярков — были все народ бедный. Один Щербиновский получал из дому от отца 25 рублей в месяц, и такую получку мы считали особенным, из ряда выходившим, случаем. Все мы пробавлялись кое-как уроками, я еще рисовал всякие маленькие заказы и продавал за гроши этюды с натуры. Собирая с нас буквально медяки за квартиру и стол, Татьяна Федоровна никогда не жаловалась на нужду. Ни раздражения, ни упрека.
Странно, удивительно текла наша жизнь. Никто и не думал о недостатках, никто не тосковал от лишений. О богатстве никто из нас и не думал. Мы жили другим. Но как могла справляться бедная Татьяна Федоровна с теми скудными грошами, которые ей платили мы, студенты, — Бог ведает. Иногда она уносила что-то в заклад, но старалась не показать этого.
А в тот Татьянин день мы увидели убранную квартиру, лощеные полы, стол, покрытый всевозможными пирогами, обильной едой, богато убранный живыми цветами. Откуда только могла достать Татьяна Федоровна так много цветов? Это ведь дорого стоит.