Точка

Кокоулин Андрей Алексеевич

— А-а! Твоя? — показала она пальцем на девчонку.

— Нет.

— Я — своя собственная! — заявила Стеф, выжимая серый ком юбки.

— Эх, девочка, — грустно сказала Ева, — сколько вас по всему Остмарку пытается хоть как-то найти себя в жизни, знаешь? Тысячи вас. Что в Вадуце, что в Вене, что Линце, и все свои собственные. Смазливое личико и женские прелести — вот все, в большинстве своем, что у вас есть за душой.

Стеф хотела ответить, но не нашла слов и принялась яростно жамкать белье в раковине. Профиль у нее заострился, повернутое к Искину

ухо сделалось малиновым.

— Ты зайди ко мне завтра в пятьдесят третью, — сказала Ева. — Думаю, я смогу научить тебя кое-каким вещам.

Стеф дернула плечами.

— И зачем это мне? — зло спросила она. — Я скоро отсюда уеду. К морю!

— Разумеется, — вздохнула Ева, — все вы хотите к морю. Как лемминги.

— Кто?

— Такие хомячки, которые однажды заражаются безумием и сотнями погибают, кидаясь в пропасть или в океан.

— Почему? — спросила Стеф.

— Никто не знает, — развела руками Ева. — Но я читала об этом в книге.

— И ладно, — сказала Стеф, отворачиваясь.

Искин выскользнул в коридор. Из кухни наплыл запах тушеной капусты, дальше трое парней на корточках играли в карты, по радио премьер-министр Гольм обещал всемерную поддержку фермерам и сельскохозяйственным предприятиям и призывал сдавать мясо на государственные убойные фабрики. От тусклых лампочек слезились глаза.

У комнаты стоял Баль. В руках он держал бумажный пакет.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — сказал Искин, которого накрыло острое чувство дежа-вю.

Сейчас, подумалось ему, Генрих-Отто, виновато опуская глаза, попросит его пойти с ним. Как же иначе? Ведь там, в его номере…

— Я вас видел, — сказал Баль.

Искин посмотрел на него снизу вверх, по-птичьи наклонив голову.

— Кого «нас»?

— Тебя и Стефанию, Стеф.

Баль сказал это так, словно Искин обещал ему никогда, никогда и еще раз никогда не встречаться с его девушкой.

— Это сцена ревности? — спросил Искин.

Баль задумался.

— Нет, — сказал он через несколько секунд, — я даже рад, что ты, значит, решил… Она выбрала хорошего человека. То есть, если бы она была с кем-то другим, то это, конечно, ее дело. Но если ты, то это правильно.

— Что ты несешь? — вздохнул Искин.

— Я ведь с ней не спал, — сказал Баль тихо, наблюдая, как Лем ковыряется в замке. — Она вырубилась на первом поцелуе. А я, знаешь, не совсем отмороженный, чтобы взять и отодрать бесчувственную девчонку.

Искин подумал, что так, как Баль, добиться проникновенности грубыми словами не может никто, ни один человек. Открыв дверь, он повернулся.

— Можешь сказать ей это сам.

— Нет-нет! — испугался Баль. — Я же так… Я вот, принес, — Он протянул пакет. — Ей. Стеф. Вам обоим.

— Что там?

— Пирожные.

— Спасибо, — сказал Искин, укладывая пакет на кольца шланга.

Баль посмотрел в конец коридора, и на лице его появилось беспомощное выражение. Генрих-Отто отступил. В глазах его Искин прочитал укор: «Что ж ты не предупредил-то?».

— Ну, я это…

Баль торопливо шагнул на лестницу.

— Пока! —

донеслось уже снизу.

О причине поспешного бегства Баля гадать не пришлось — от умывальников, белея простыней, к комнате приближалась Стеф. Первой, конечно, она увидела пакет и завладела им, свалив на руки Искину мыльницу и ком белья.

— Это что? — спросила девчонка, уже сунув нос внутрь.

— Пирожные, — сказал Искин, проходя в комнату.

— Ух ты, круто!

Стеф поцеловала его куда-то в район уха и, зашуршав бумагой, достала из пакета эклер. Оставив белье на стуле, Искин убрал шланг, мочалку и мыло в тумбочку. Нет, поцелуй был приятен. Как всякое выражение признательности. Но, пожалуй, в его обыденности, легкости и заключался перебор.

— Стеф.

— Да?

Девчонка затолкала в себя весь эклер и вытаращилась на Искина.

— Давай с поцелуями поосторожней.

Несколько секунд Стеф жевала, жмурясь от сладости во рту. Потом спросила:

— А почему?

— Потому что — выгоню.

— Понятно, хорошо, — легко согласилась Стеф. — А можно чайник поставить?

— Можно.

— А еще один эклер?

— Да.

Девчонка кивнула.

— А если не целоваться, то не выгоните?

— Не знаю, — буркнул Искин, подвигая кровать, а вместе с нею — выползающий из-под нее чемодан.

Дно чайника стукнуло о конфорку. Стеф что-то промычала с полным ртом. Искин сбросил матрас к стене. Места стало достаточно, чтобы поместиться на нем вполне комфортно. От матраса пахло прелью. И почему-то совершенно не было мысли, чтобы оставить кровать себе. Вроде правильно, а вроде и не правильно. Если копать глубоко, спящий внизу ставит себя в зависимое положение от того, кто спит выше. Как, например, пес, ночующий на коврике перед постелью хозяйки.

Получается, он похож на такого пса? Ну, нет, не будем углубляться в психоанализ. Просто он все же что-то к ней чувствует.

Обернувшись, Искин посмотрел на танцующую к нему спиной Стеф. Что-то ностальгическое, давнее шевельнулось в груди. Как будто на мгновение прошлое, светлое, не измазанное дерьмом концентрационного лагеря, дохнуло в затылок. Детство, юность, лето, шмели и Лиза Каннехт, скачущая по берегу речки в просвечивающем, воздушном платье…

Да, сказал себе Искин, еще мне нужна будет простыня, что сейчас на Стеф. Можно, конечно, обойтись и без простыни, но зачем? Он забыл доски, голые панцирные сетки, тощие, воняющие дезинфекцией одеяла. Стоит ли вспоминать?

— Стеф.

— Ага, — обернулась девчонка.

— Повесь одежду сушиться.

— Куда?

— У подоконника веревка с крючком на гвоздь намотана, видишь?

— Ну.

Искин встал у выключателя.

— Тяни ее сюда.

— Хорошо.

Стеф понадобилось пять шагов, чтобы вручить веревочный конец Искину. Лем встал на цыпочки, пытаясь попасть крючком в бог знает зачем вделанную в стену проушину. Проушина располагалась сантиметров на десять выше шкафа, и крепление веревки внатяг требовало воистину титанических усилий.