Точно как на небесах
Шрифт:
Маркус сомневался, что ей удастся найти на свете хоть одного человека, который бы согласился с этим утверждением, но не видел причины высказывать свои сомнения вслух.
– Поэтому я улыбаюсь, – пояснила Гонория, – и притворяюсь, что получаю удовольствие. И в каком-то смысле это действительно так. Смайт-Смиты устраивают концерты с 1807 года. Это семейная традиция. – И тише и задумчивее добавила: – Я считаю, мне повезло – у меня есть семейные традиции.
Маркус подумал о своей семье, или, точнее, о зияющей дыре, бывшей у него вместо
– Да, – тихо согласился он. – Тебе повезло.
– Например, – сказала она, – я надеваю «счастливые» туфли.
Он не был уверен, что правильно расслышал ее.
– Во время концерта, – пояснила Гонория, пожав плечами. – Это традиция моей семьи. Генриетта и Маргарет постоянно спорят, кто ее начал, но мы всегда надеваем красные туфли.
Красные туфли. Крошечный огонек желания, растоптанный крестоносцем-любителем музыки, снова проснулся к жизни. Красные туфли вдруг стали самой соблазнительной вещью на свете. Боже.
– Ты уверен, что с тобой все хорошо? – спросила Гонория. – Ты опять покраснел.
– Все нормально, – прохрипел он.
– Моя мама не знает, – сказала она.
Что? Если раньше он и не покраснел, то теперь-то уж точно.
– Прошу прощения?
– О красных туфлях. Она не знает, что мы их носим.
Маркус откашлялся:
– Есть какая-то причина, по которой вы держите это в секрете?
Гонория на мгновение задумалась, потом протянула руку и отломила еще кусочек пирога.
– Не знаю. Не думаю. – Она погрузила кусочек в рот, прожевала его и пожала плечами. – На самом деле, если подумать, не имею ни малейшего понятия, почему именно красные туфли. Почему не зеленые? Или синие? Нет, только не синие. Это было бы слишком обыкновенно. Но зеленые сработали бы. Или розовые.
Нет ничего лучше красных. В этом Маркус уверен.
– Думаю, вскоре после возвращения в Лондон мы начнем репетировать, – закончила Гонория.
– Мне жаль, – произнес Маркус.
– О, нет-нет, – остановила она его, – мне нравятся репетиции. Особенно теперь, когда все мои братья и сестры покинули дом и там нет ничего, кроме часов и блюд на подносах. Так восхитительно, когда есть с кем поговорить. – Она смущенно взглянула на него. – Мы беседуем не меньше, чем репетируем.
– Меня это не удивляет, – пробормотал Маркус.
Гонория окинула его взглядом, ясно показывающим – она не пропустила его ироничное замечание. Но не обиделась; Маркус хорошо знал Гонорию.
А потом он понял: ему приятно, что она не обиделась. Очень приятно так хорошо знать другого человека.
– Итак, – продолжила она, намереваясь договорить, – Сара в этом году будет снова играть на фортепиано, она мой самый близкий друг. Мы замечательно проводим время вместе. Айрис будет играть на виолончели. Она почти такого же возраста, как и я, и я всегда хотела проводить с ней больше времени. Она была и у Ройлов, и я… – Она вдруг замолчала.
– В чем дело? – спросил Маркус. Она выглядела почти обеспокоенной.
Гонория
– Думаю, она прекрасно справится.
– С виолончелью?
– Да. Можешь себе представить?
Он счел вопрос риторическим.
– В любом случае, – продолжила Гонория, – Айрис будет выступать, и ее сестра Дейзи тоже, хотя, боюсь, она играет ужасно.
– Хм… – Как бы повежливей спросить? – Ужасно по сравнению с остальным человечеством или по сравнению со Смайт-Смитами?
Гонория, похоже, с трудом сдерживала улыбку.
– Даже по сравнению с нами.
– Да, тогда это действительно трагедия. – Маркус сам удивился, как ему удалось сохранить серьезное лицо.
– Я знаю. Бедная Сара надеется, что ее в ближайшие три недели поразит молния. Она еле оправилась от прошлогоднего выступления.
– По-видимому, она не улыбалась и не держалась так храбро?
– Разве тебя там не было?
– Я смотрел не на Сару, а на тебя.
Она приоткрыла рот, весело сверкнула глазами и явно собиралась пошутить. Однако не произнесла ни слова и застыла, словно внезапно поняла, что он сказал.
И сам Маркус тоже внезапно понял, что сказал.
Гонория медленно наклонила голову набок и взглянула на него так, как будто… как будто…
Он не знал. Он не знал, что это значит, но мог поклясться – ее глаза потемнели, когда она внимательно смотрела на него. Потемнели и стали глубже, и Маркус мог думать только об одном – она заглядывает прямо в его сердце.
Прямо в его душу.
– Я смотрел на тебя, – сказал он так тихо, что сам себя почти не услышал. – Я смотрел только на тебя.
Это было до того, как…
Она взяла его ладонь в свою – маленькую, изящную, бледно-розовую. Идеальную.
– Маркус? – прошептала она.
И тогда он понял. Это было до того… До того как он… Полюбил ее.
Глава 16
Мир перевернулся. Гонория нисколько не сомневалась в этом.
Не было другого объяснения головокружительному, опьяняющему ощущению, охватившему ее. Все осталось на прежних местах – она находилась в той же комнате, рядом – поднос с остатками ужина и украденным пирогом… Ничего не изменилось.
Но она стала другой.
Гонория непроизвольно склонила голову набок, как будто в другом положении она лучше разглядит Маркуса. И она действительно стала лучше видеть его, более четко. Как странно…
Она словно впервые смотрела на него и, глядя в его глаза – карие, с янтарными искорками, необыкновенно глубокие, – не могла оторваться от них и утопала в глубине.
«Я люблю его», – пронеслось у нее в голове.
И снова: «Я люблю его».
Нет ничего более ошеломляющего и в то же время простого и верного. Гонория чувствовала себя так, как будто все эти годы ей чего-то не хватало, а эти восемь простых слов: «Я смотрел не на Сару, а на тебя», все поставили на место.