Только один человек
Шрифт:
И добавил:
— Так, по закону, должно быть и в боксе.
Неет, он решительно зарапортовался!
— А вообще-то у спорта больше преимущества, например, по сравнению с поэзией... — Шалва было призадумался о чем-то и вдруг встрепенулся: — Возьмем хотя бы футбол. Стоит кому-нибудь повторить прием известного футболиста, и люди с ума сходят от восхищения: гляди, совсем как Диди, закрутил «сухой лист»! Мишинский финт отколол парняга! — радуется зритель, потому что футболисту ставится в плюс, если он на кого-то похож, а иди-ка попробуй написать в стихотворении строчку: «Где же
На шляпу села муха, я замахнулся на нее рукой.
Глядь, а этот уже переменил тему разговора:
— А вообще-то мы, грамотеи, виноваты перед «т. е.»
— Перед чем, перед чем?
— Перед т-точка, е-точка — перед «то есть», то есть.
— Почему это... — поразился я.
— А потому, Герасиме, что накатает другой раз исследователь огромную книжищу со множеством никчемных рассуждений, на первый взгляд будто бы весьма глубокомысленных, а по сути и яйца выеденного не стоящих, а вот «то есть» обязательно сократит на т-точка, е-точка. Разве же это дело, а, Герасиме? Если ты, дружище, действительно любишь экономию, так не отыгрывайся на этом несчастном «то есть», а лучше воздержись строчить понапрасну томище в полтора килограмма весом. Что, не прав я, скажи?..
— Почему, это уж такое правило...
— Правило — не правило, а провинились мы, люди, перед этими словами и, чтоб хоть немного загладить свою вину, должны бы писать теперь так: ттооо ееесть, ну, не прав ли я?
— Шесть рублей,— сказал буфетчик, став у нас над головой и устремившись взглядом куда-то вдаль.
Ни за что не дал мне заплатить Шалва: я, дескать, сам тебя пригласил, и только почему-то добавил, как-то странно поглядев на раскормленного дебелого буфетчика с черными как смоль усами:
— Вообще-то, по правилу, Герасиме, у негров должны быть белые ресницы.
Совсем спятил...
В химчистке какой-то рыжий детина штопал мешок, беспечно напевая: «У меня, чернявого, черногривый конь...»
— Доброго здоровьечка! — приветствовал его Шалва.
— Здравствуйте! — поднял на него глаза тот.
— Вот сей уважаемый хотел бы привести в порядок брюки и пиджак.
Рыжий оглядел меня с головы до ног, но чего-то, видать, плохо разобрался:
— Это что за ткань, батоно?
— Английское трико.
— А-а-а, трикозоля у нас нет.
— А что у вас есть, что... — чуть не взвыл я с досады.
— Что есть? Дакронзоль, шерстьзоль, крепзоль, буклезоль... А вот трикозоля не имеется.
— На что это похоже! — рассвирепел я.— Химчистка это или что!
— А чего ты, братец, садился в неположенном месте... Я, что ли, тебе это присоветовал...
Вот я и в братцы к нему попал...
— Послушай, — взял я его за руку, — если ты за два часа приведешь все в порядок, то получишь от меня вот столько, — и показал ему на пальцах.
— Рубль? — набычился он.
— Десять, голубчик...
— Слово — слово? — приосанился он.
— Да, конечно.
— Тогда завтра, нет, послезавтра... к полудню. Я очень постараюсь.
Ишь каков наглец!
— За два часа, говорю, понял?
— За два часа, уважаемый, никак невозможно.
—
— Сказать правду?
— Говори.
— Тут, дорогой, никакого золя-моля не нужно, сначала надо все как следует почистить, потом выстирать в «Новости», высушить и аккуратненько отутюжить, поэтому, дорогой, до затрашних половины одиннадцатого тут ничем не поможешь. «Новость» должны мне привезти сегодня вечером из Зестафони, есть такой хороший город, а до этого я ототру все пятна, все вычищу как полагается. В общем, наведу такой шик-блеск, что куда там. Вот так-то, батоно... Ну-ка, покажи мне локоть...
Я старательно подсунул ему локоть под самый нос... Он разглядел его со всем вниманием, сбил щелчком какую-то пылинку, после чего снова вернулся к своей прерванной песне: «У меня, у чернявого, черногривый конь...» — и только еще добавил под конец: — Совсем как новенький сделаем, чтоб все глухонемые позавидовали...
Но при чем тут это?
— Смена у тебя в чемодане есть?
— Есть, а как же. — Я зашел в кабинку и, достав брюки и сорочку, крикнул: — Значит, к половине одиннадцатого, не подведешь, надеюсь...
— Пусть жалобная книга лишит меня своего милосердия, хих! — хихикнул он, после чего проговорил совсем другим тоном, просунув за занавеску пальцы: — А ты, значит, не забудешь?
— Нет, слушай, нет... Слово есть слово, сказано же тебе... — тут я пошатнулся, запутавшись ногой в штанине.
— Ну, будем посмотреть...
Я оглядел себя в удлиненном зеркале: ничего, для Чиатура вполне сойдет... надел шляпу и пожелал рыжему мастеру своего дела:
— Всего доброго.
— Да будет так, — только и ответил он, хамло эдакое...
— Э-эх, — сказал Шалва, когда мы с ним вышли на улицу, — были бы вы настоящими грузинами, мне бы с вами и горя мало...
Но плохое настроение быстро у него прошло, и он снова принялся за свои — как это ему самому представлялось — поучения:
— Ты — видный собой мужчина, Герасиме, и не поверю, ой, не поверю, чтоб какая-нибудь женщина сказала тебе «нет», если ты хоть словечком намекнешь ей о своих чувствах. Только не смей никогда говорить: «Клянусь женой и детьми», а лучше, лучше пролепечи скороговоркой что-нибудь вроде: «Чтоб моя мама так здравствовала» или же: «Будь я последний негодяй, если не люблю тебя»...
У-у, ненормальный, кретин проклятый... Чтоб раз и навсегда посадить его на место, я прямо, безо всяких обиняков, назвал ему свою должность: вот где, думаю, он будет ошарашен, узнав, с кемимеет дело, и, конечно же, проникнется ко мне соответствующим уважением, а он говорит мне преспокойно:
— Ну, что ж поделаешь, ты ведь еще пока сравнительно молод!
Вы это можете себе представить: еще утешать меня взялся.
И тут мне в голову пришла очень хорошая, здравая мысль: с этим недоумком, решил я, надо и самому прикинуться дурачком. Ведь с ним все равно разговор что с кобылой в болоте. С таким, поди, не заведешь, как говорится, речь о смысле жизни... Но таких я ли еще обводил я вокруг пальца там, в кабинете. И тут я, при всем своем пренебрежении, впервые пригляделся к нему повнимательней: