Только один человек

Дочанашвили Гурам

Как будто все это очень меня интересовало! Я старался на него не смотреть.

— Мы, три родных брата Кежерадзе и наш двоюродный брат, — выбрали каждый свою дорогу и пошли по жизни совсем разными путями: Михаил наш, Санадзе, подался в дирижеры — пошел, зна­чит, по музыкальному пути; Гриша, мой родной брат, всячески ста­рается улучшить отношения между людьми, связать их потеснее друг с другом; а второй мой родной брат, Васико, пристрастился к литературе — пошел, значит по литературному пути.

Я посмотрел на него искоса:

— А вы? Вы сами куда пошли, Шалва?

— Я избрал самый трудный путь, — сказал он, — вот и бродяжу из деревни в деревню.

— Да, но почему, чего ради?

— Из любви, о которой не надо говорить.

— Не пойму, поясните, — пристал я к Ъему.

— Потом, потом как-нибудь, в другое время.

— Ха! Уж не собрались ли вы проехаться со мной в Лиепаю... — по обыкновению, призвал я на помощь юмор.

—

Да ну, что мне там делать, в Лиепае, друже... Какая там Лиепая, когда я никак не соберусь побывать здесь же под носом у своей тетушки...

— Что-то наш тамада заслабел с тостами, — прервал я его шутливо.

— Ну, за здоровье моих братьев и сестры Кежерадзе и за моего Михаила, у вас-то, я знаю, братьев-сестер нет.

— Откуда вы знаете? Вот уж... — обалдел я.

— Да ведь вы мне сами об этом на лестнице сказали.

— На какой такой лестнице...

— На лестнице тбилисского вокзала.

Пора было переводить разговор на другую тему, и я взял в руку стакан:

— За здоровье братьев и сестер.

И, поразительное дело, вы думаете, я не стал пить? Как бы не так! А ведь решил же... «Нельзя, — говорил я себе в душе, — нет», а между тем хлоп — глоточек. «Этот тост доканает тебя», и все же снова глоточек, «Хоть до дна не пей» — и еще глоточек, «Что ты делаешь, балбес!» — хлоп еще один, и так выдул все до капельки; но мне, остолопу, и этого оказалось мало — я, правда, поставил стакан на стол, но все еще сжимал его безрассудными пальцами, Шалва, разумеется, почувствовал, что со мной делается, и тотчас же наполнил мой стакан со словами:

— Очень вас прошу выпить и за Михаила, батоно Сима, за двоюродного брата моего.

Я, естественно, не стал ему перечить.

— Это во славу литр... — начал я заплетающимся языком, — за литр... за литературу.

— Ах, нет, нет, то Васико... а этот у нас дирижер.

— За здоровье всех дирижеров... с их палочками...

— Да будет так, аминь, — и добавил с одобрением: — Так-то оно лучше, батоно Сима, пить до дна — это по-мужски.

9

Как теперь подумаешь, и на сей раз мне снова подкузьмил тост за братьев и сестер — едва держась на ногах, я, баран бараном, послушно следовал по пятам за донельзя разгорячившимся Шалвой и, конечно же, изъявил свое полное согласие подняться в деревню; но тут он заметил, что заявляться в деревню в таком дорогом костюме было бы совсем некстати, и заставил меня купить в универмаге бумажные брюки и холщовую рубашку, и я — тьфу, стыд-то какой! — где-то в кустах переоделся; боюсь, что меня еще и видели! Одежду мою Шалва бережно сложил в мой чемодан; единственно, что на голове у меня осталась дорогая шляпа. Он поздравил меня с новой экипировкой, которую, по своему разумению, назвал по-простецки, родным и привычным словом — «плетень»: такая разновидность го­родьбы, верно, имелась в усадьбе его тетушки. Опередив меня, он быстренько приобрел билеты, пока я сходил со своим чемоданом в одно место, и по моем возвращении говорит с улыбкой:

— Ну, значит, едем, уважаемый Сима?

— Да, но... — запнулся было я: во хмелю я вообще туговато соображаю, — даа, но... — слава те господи, вспомнил, — да, Шалва, — имя его я наконец-то вспомнил, а вот что хотел сказать, позабыл, а потом припомнил и это тоже: — Да, но если этой твоей тетушки не окажется дома, а, Шалва, дорогой?

Какое-то время он смотрел на меня призадумавшись, а потом вдруг лицо у него прояснилось:

— А вот же у меня ключ от ее дома... — и даже вытащил при этом из кармана хорошенький золотистый ключик.

— Ладно, Шалико, — согласился я. Меня, правда, маленько заносило из стороны в сторону, но, подумаешь, большое дело...

И вдруг я почувствовал к Шалве какое-то родственное чув­ство — не знаю даже, что это на меня нашло, — и затянул, обняв его за плечи рукой, обнесенной «плетнем»:

— Пти-ичка-невели-ичка-в-переу-у-лке...

— Верхнюю Имерети, батоно Сима, настоящую Имерети, Грузию увидим, — восторженно повторял он.

Я перебил его:

— И это очень даже хорошо.

У автобуса я было в последний раз колебнулся, но он уж так жалобно попросил меня:

— Поедем, ну чтоо...

— Эх была-не была, поехали, — махнул я рукой, и чтоб не по­лучилось, что я так сразу запросто согласился, в виде обоснования высокопарно добавил: — Чему, говорят, быть, того не миновать.

Вот так я ему и сказал: люблю, признаться, народную поэзию.

10

В маленьком автобусе поначалу было вроде бы свободно, и мы спокойно заняли свои места, но стоило только всхрапнуть мотору, как народ повалил валом — и где только они до сих пор хоронились... Впав в тревогу, я было вскочил с места, но тут, извините, выбраться уже было нельзя и подумать, не то что человек — лазерный луч и тот не пробился бы наружу: пришлось поневоле поспешно плюх­нуться обратно на свое место, так как к нему уже целенаправленно устремилась какая-то бабёха; это меня даже как будто немного протрезвило, а место

той бабёхе уступил Шалва; однако через неко­торое время и мне тоже пришлось подняться, потому что на плечо мне взгромоздили целую груду кудахтающих кур; тьфу, терпеть не могу живых кур — курица хороша только жареная или вареная; спьяну я кое-как разогнул спину и поднялся, а женщина с курами преспокойно расселась на моем законном месте! Правда, я стоял на чьих-то ногах, но и на моих ногах тоже кто-то стоял; истошно визжал где-то в углу живой поросенок; автобус с трудом тащился в гору; и вдруг откуда-то до меня долетел голос Шалвы:

— Как дела, Герасиме, не отдавили ли тебе ноги?

Ах, мошенник... Запихал меня в это людское месиво и, видишь ли, снова перешел на «Герасиме». Самого его не было видно — его куда-то отнесло мощным потоком; я затаился и вдруг снова слышу:

— Где ты, Герасиме, уж не стало ли тебе дурно с непривычки?

Сельди в бочке и те в каком-то порядке уложены, а мне, бедо­лаге несчастному, отвыкшему от общественного транспорта, еще приходилось выслушивать в этом кромешном аду всякие насмешки да шуточки. После каждого оклика Шалвы, люди пялили на меня глаза и явно признавали во мне чужака, несмотря на мои брюки и рубаху... и когда он в очередной раз крикнул мне: «Как ты, Гера­симе!», я браво откликнулся: «Хорошо!», но тут стоящий на моих ногах здоровенный мужик, скривив харю, пробасил укоризненно: «Что это такое, батоно, чужие уши пожалеть надо!» Иди имей с ним дело...

А этот Шалва все не мог угомониться: «Сейчас поворот будет, Герасиме, смотри держись крепко!», «Впереди яма, Герасиме, автобус завалится набок, так ты там не подкачай!», «Береги ноги, Герасиме, чтоб не отдавили каким-нибудь чувалом!». Он столько разорялся, что люди стали пятиться от меня, к тому же кое-кто из пассажиров сошел, и я оказался, как столб, у всех на виду. Наконец-таки Шалва примолк, и я, все еще под винными парами, правда, чуток выветрившимися, — но хмель-то все равно свое берет, — чуть-чуть, едва заметно, продвинулся вперед, стал над головой у какой-то молодайки с ребенком на руках и уставился — черт попутал! — на, ее слегка приоткрытую, за ненароком распахнувшимся воротом, грудь, а чтоб она не перехватила моего взгляда, расправил измяв­шуюся в руке шляпу и надвинул ее по самые глаза, после чего еще упорнее, правда, теперь замаскированно, стал поедать глазами пикантное местечко; но этих проклятых баб не проведешь — они, негодницы, все приметят, как, разумеется, приметила и эта, и что же она, как вы думаете, проделала, — нет, это просто уму непостижимо! — она, пакостница, совсем обнажила одну грудь, сунула ее в рот ребенку и говорит ему, да так — поверите ли, — чтоб все кру­гом слышали: «Кушай, кушай, миленький, а то дядя отнимет...» — и зырк при этом на меня. Ну и везение, черт побери,— обязательно на такую надо было нарваться! Весь автобус так и грохнул от хо­хота... А этот, ну, Шалва, глядь уже кричит мне: «Что там, Герасиме, не над тобой ли часом смеются, не подвел ли ты меня?», а сам-то наверняка все видел, дьявол; но подумать, что я такого сделал, чтоб всем скопом поднимать меня на смех: нечаянно скользнул куда-то не туда взглядом, но ведь еще наш знаменитый поэт Акакий [26] говорил: «...Смотреть на нее (на деревню) так же приятно, как на женскую грудь...» И вот я стою точно экспонат, и все глаза, еще слезящиеся от смеха, уставлены на меня, как мои давеча — на грудь женщины, хорошо еще, что она сошла где-то поблизости, хотя, впрочем, не то что хорошо, а совсем наоборот — нехорошо, очень даже плохо, потому что я уже твердо решил сойти с автобуса и вернуться в Чиа­тура — уже где там Лиепая, о Лиепае я больше и не помышлял, до­браться бы только до Чиатура, — вы это можете себе представить! — но не сходить же было за той женщиной хвостом, вот и пришлось отложить свой замысел до следующей деревни, но тут как раз ав­тобус свернул и затрясся по какому-то развороченному проселку, — и это тоже мое проклятое везение. Я окончательно протрезвел, когда какой-то мешок вдруг подпрыгнул и шарахнулся в мою сторону, хорошо еще, я успел с захолонувшим сердцем отпрянуть, и не даром: еще не совсем придя в себя, я сообразил, что там, внутри, должен был быть поросенок, да еще — тьфу, мерзость какая! — живой...

26

Герасиме путает: строка принадлежит не Акакию Церетели, а Важа Пшавела.

...Когда мы вышли из автобуса, мои часы показывали поло­вину седьмого Но все еще стояла страшная жара — носовой платок, туго стянутый у меня на лбу, промок до ниточки. А этот Шалва чего-то все озирался вокруг, осматривался, оглядывался, мне показалось, что он кого-то ищет, и я тоже кружил на месте, но нет, ах, нет, — никого не было видно.

Я никак не мог взять в толк, чего он все вертится, а пока я ло­мал над этим голову, он вдруг поворачивается ко мне и говорит:

— Батоно Сима, не обижайтесь, но небольшой кусочек Грузии нам придется пройти пешком.