Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849
Шрифт:
Молчание.
— А я так думаю, — продолжал я, — что все ваше несчастие происходит оттого, что вы никогда не дадите себе труда обдумать ваше положение… Вы человек небогатый, а ведете себя, как будто бы у вас бог знает какие доходы… Есть же наконец предел этой праздности! ведь вы не ребенок, чтобы вас водить на помочах; пора вам понять свои обязанности к самому себе и перестать вечно полагаться на других.
Он вспыхнул.
— Что вы разумеете, — сказал он дрожащим голосом, — под словами
— Вы напрасно сердитесь, — отвечал я, теряя всякое терпенье, — я говорю вам правду.
— Зачем же вы давно не сказали мне эту правду? я бы не заставил вас повторять ее…
И он вышел от меня, хлопнув дверью. Я думал, что он выедет, и уж начинал было раскаиваться в своих неосторожных словах, но, к великому удивлению, утром на другой день он пришел опять ко мне весь в слезах, начал просить меня забыть прошедшее, обвиняя во всем самого себя, обещал разорвать все сношения с Ольгой и приняться за дело.
Вы меня извините, господа, что я, может быть, утомляю вас всеми этими подробностями, но тут они только и важны. Происшествия этой любви так просты и так бедны сами по себе, что вы, я думаю, давно уж угадали, чем кончится вся эта история. Поэтому первое место в рассказе моем занимают не факты, а, так сказать, внутренний процесс фактов, и именно — каким образом человек довел себя до того, что сам над собою сознательно и даже как будто умышленно издевался.
Я вам говорил, что он решился расстаться с Ольгой и приняться за дело. Он обещал мне это так искренно и притом с такою твердой решимостью, что я не мог не поверить ему. И действительно, он достал себе работу в какой-то журнал, обложил себя книгами и занялся компилированием какой-то статьи.
Иногда он прочитывал мне свою работу. Вы по опыту, может быть, знаете, какая это скука быть официальным слушателем какого-нибудь сочинителя, но я, признаюсь вам, выслушивал его с участием, во-первых, потому, что мне интересно было следить за ним в этом новом направлении его деятельности, а во-вторых, действительно, все, за что бы он ни взялся, необходимо принимало какую-то особую жизненную печать, облекалось в необыкновенно ясные и образные формы.
Вообще он сделался и весел и деятелен, иногда только вспоминал об Ольге, но без горечи, да и то потому только, что натура того требовала.
— Ведь вот, право, — говорил он мне иногда шутя, — как ни запирайся внутри себя, а от себя, видно, никак уйти нельзя…
— А что? — спрашивал я.
— Да вот не знаю, как бы натуру-то свою…
— Ну, уж ты сам озаботься об этом… и я тоже не знаю…
Раз как-то возвращаюсь уж довольно поздно от должности, смотрю: Иван, наш фактотум * , отворяя мне дверь, делает многозначительный жест,
Действительно, он был не один; против него сидела какая-то краснощекая и полная девица, которая при моем появлении отвернула голову и закрыла себе платком лицо. Это, изволите видеть, ей стыдно было чужого человека!
— А, очень рад! — сказал Александр, вставая, — рекомендую тебе; повелительница острова Стультиции!.. *
Я откланялся; но прекрасная царица никак не хотела отнять от лица своего платок, который закрывал его. *
— Достойная супруга великого царя Комуса * , — продолжал Брусин, становясь перед нею на колена, — удостойте вашего лицезрения бедного смертного, который жаждет с таким не терпением, чтоб на него упал хоть один животворный луч ваших божественных глаз!
Но супруга Комуса барахталась, беспрестанно испуская из-под платка легонькие «ги-ги-ги!».
— Ах, отстаньте! — говорила она, закрываясь все пуще и пуще в платок.
— Сделайте одолжение! — приставал Александр.
— Никак нельзя…
— Отчего же нельзя?..
— Да никак не можно.
— Да отчего же не можно?..
— Да мне стыдно, они чужие…
— Скажите пожалуйста, — они чужие!.. И он вырвал у нее платок.
— Ах, какие бесстыдники, ах, какие озорники! — возопила Королева, в свою очередь овладевая платком и снова закрывая им лицо свое.
— Это, изволите видеть, маленький образчик нашего милого кокетства, — сказал Брусин, обращаясь ко мне.
Мы сели обедать. Она долго и за обедом не соглашалась открыть свое лицо, но вдруг, когда мы перестали даже и думать об ней, услышали мы легонькое «ах!». Это, изволите видеть, она решилась показать нам свое личико и внезапно сама испугалась своей смелости.
— Ах! — сказал Брусин, передразнивая ее, — это вам так стыдно?
— Да, конечно, стыдно…
— Кого же вам так стыдно?
— Да вот их…
— Скажите пожалуйста… То есть, что может быть наивнее и прелестнее! — продолжал он, обращаясь ко мне.
— Чем же вы занимались? — спросил я.
— Ах, какие вы насмешники!
— Что ж тут смешного! — сказал Брусин.
— Известно что!
— Так вы смешным занимались? — сказал я, — хорошо!
— Да мы преприятно провели с нею время! — отвечал Брусин, — право! посидим-посидим да помолчим, а потом, помолчавши, займемся этак наглядною и осязательною анатомиею! Ты хочешь учиться анатомии?
— Благодарствую…
— Жаль, а преполезная наука, и как легко и понятно: разом весь курс пройти можно! Спроси ее!