Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
Грохотов ушел разыскивать Ваганова. Не теряя времени, Елкин приступил к главному:
— Прошу без обид, без кривотолков понять меня. Вы верите, что ваш муж (я знаю его слабость) справится с работой. Мне нужен беспристрастный ответ.
— Не очень… Напротив, очень боюсь, — прошептала Шура с трудом: она впервые говорила о никчемности своего мужа.
— Отсюда и начнем. Я доверяю ему только потому, что с ним едете вы.
— А если я останусь?
— Само собой, останется и он. Собственно, работа поручается вам, вам придется делать все, бороться с ленью, с пьянством…
— И там пьют? — У Шуры
— Да. Возможно меньше, чем здесь, но… Подумайте! Если вас не страшит. Можно бы прямо назначить вас…
— Нет, нет!.. От этого удара по самолюбию он запьет еще сильней! — Она вся подалась вперед, как бы желая защитить мужа.
«Нужно ли из-за призрачных надежд взваливать на себя тяжелый, неизвестный труд, ставить под удар целый участок строительства?» — задумалась Шура.
Елкин угадал ход ее мыслей и решил помочь.
— Извините меня за вмешательство в вашу личную жизнь. Но вы эту жизнь отделите от интересующего меня вопроса. Если б вам, только вам, мужа на секунду забудьте, предложили взять заготовку, вы взялись бы? У вас есть какой-нибудь опыт по массовой работе, вы не боитесь толпы, умеете быть строгой? Леднев отзывался о вас очень лестно.
— Хорошо, я еду. — Шура помолчала, недолго пощурилась, прикинула свои силы и подтвердила: — Да, я не боюсь!
Получилось как-то так, что вопрос о муже и о всем с ним связанном принизился и перестал волновать женщину, из главного сделался второстепенным. Ожидающее дело и взятые обязательства поглотили ее.
Шура взяла план заготовок, поговорила с погонщиками, уловила тревогу людей о топливе, узнала, что экскаваторы переведены на саксаул, поглядела на длинный караван верблюдов, переносящих его, и почувствовала все грандиозное значение уродливых обрубков. Судьбы дороги и тысяч людей, связанные с саксаулом, оттолкнули судьбу мужа, саму Грохотову вырвали из круга семейных чувств и подняли в круг иных. За несколько часов забаррикадированный уголок узкосемейного сознания был разворочен новым сознанием. Вечером, встретившись с мужем, Шура обнаружила, что он и она стали совсем иными, чем были еще утром. Он больше не вызывал ни милости, ни желания спасать его, жертвовать ему. Саксаул вобрал в себя все ее помыслы и заботы, сделался началом новой жизни, нового отношения к себе и людям, уточнил и осмыслил эти отношения. Время брачной жизни выпало из души, как ошибочный заезд в сторону с главного пути, и не причиняло ничего, кроме досады.
Разговаривали с Вагановым. Он, с присущей ему особенностью говорить не о деле, а о чем-либо стороннем, близком только ему, заговорил о музыке пустыни.
— Совершенно дьявольская музыка в саксауле, ни в каком орнаменте я не встречал таких изгибов и линий. Разве только сумасшедший может выдумать этакое…
— Сколько там рабочих? — спросила Шура.
— Десять человек, — ответил, как отмахнулся, и продолжал о своем: — В полдень на солнце так извиваются и шуршат змеи! А поверхность песков, бугорки, бороздки, рябь, — мозг гениального человека! Будь я композитором — написал бы симфонию.
— Очень удручает?
— Чертовски тоскливо. Впрочем, кому как, мне начинает думаться, что я в себе ношу какой-то вывих. Вот еду на Тянь-Шань, к холодку, к лесу, и не знаю, выживу ли. У меня определенно есть свои причины, так что
— Работа очень сложная? — еще спросила Шура.
— Пустяки, самая обыкновенная. Трудность в несоответствии моей души с обстановкой. Меня, непьющего человека, постоянно тянуло к водке.
— И вы пили? — заинтересовался Грохотов.
— Иногда, немного.
— Тогда меня, пьющего, должно потянуть на трезвость.
— А если захочется. Я под кошму в юрте прятал бутылки, может, что и осталось.
— Ты, Шура, как приедешь, так убери с глаз подальше! — шутливо попросил муж.
— Не стану. Захочешь — бросишь пить и при водке, а бросать до первой встречной бутылки — одна комедия.
В голосе жены Грохотов уловил злую нотку и обидчиво пробормотал:
— Если ты будешь спаивать меня…
— Ничего не буду, и не спаивать, и не спасать — надоело! Я буду заготовлять саксаул. Товарищ Ваганов, у меня есть гитара, хотите, я уступлю. Вам с вашей любовью к музыке…
— Ни за что, гитара вам пригодится. Я себе заказал пианино, перевезу в Тянь-Шань, под самые ледники. Приезжайте в гости!
Караван уходил. Он развертывался, как громадный мохнатый клубок — один за другим, зная какую-то свою очередь, поднимались верблюды и ступали на узкую, пробитую ложбинкой, тропу. Шура сидела на вожаке, держалась одной рукой за караванщика, другой помахивала, прощаясь с городком. За нею ехал Гонибек, он провожал. Сам Грохотов сидел где-то в середине на одной из полусотни спин.
— Счастливого пути! Счастливого! — кричал вслед уезжающим Ваганов и махал шляпой.
На минутку вышел из юрты Елкин и потряс желтой кистью руки. Телефонистка Оленька Глушанская стояла в прорези палатки и трепыхала белым платком.
Караван вытянулся в километровый частокол верблюжьих голов и горбов, начал окутываться золотистой тканью обеспокоенного песка. Ваганов припустился на взгорок, чтобы еще раз увидеть поблескивающую на солнце руку Шуры и взмахнуть шляпой.
Для наблюдающих из городка караван обратился в еле приметную ниточку, а городок для уезжающих — в расплывчатую роспись на беловатом раскаленном горизонте, в какое-то неправдоподобие.
Шура опустила уставшую прощаться руку и обратились к Гонибеку:
— Ты не знаешь, в караване есть водка?
— Есть, много. Шура, зачем едешь?
— Знаешь, желтенький, трудно сказать. Просто еду, надо где-то работать.
Миновали несколько увалов и вступили в русло давно пересохшей реки. Горячий ветер ударил в лица вихрями песку и тончайшей, всюду проползающей пыли. Гонибек молча попрощался и повернул обратно. Шура закрылась с головой твердым брезентовым плащом и поудобней прислонилась к упругому, вздрагивающему при каждом шаге горбу верблюда.
Горб в такт шагам передвигался: вперед-назад, ударял в спину седока и принуждал его подчиниться этому закону движения. Шуре сначала показались приятными колебания, они вызывали дрему, но часа через два она почувствовала боль в пояснице и неловкость в горле. Попробовала устроиться удобней, но из этого ничего не вышло: тело сползало в седловину между горбами и попадало во власть однообразного ритма. Боль в спине разрасталась, постепенно тугим обручем охватила бедра, колени, плечи и, наконец, обняла все тело.