Том 17. Джимми Питт и другие
Шрифт:
Бывали и зловредные варианты, возможно рассчитанные на пение:
Дж. К. Мистеру Фрисби,которыйсказал, что я в жизни не выпущу книги,и посоветовал мне занятьсяизготовлениемОчень весело, кровь разгоняет, но можно понять, почему это исчезло. Рано или поздно авторам пришла мысль: «А какой в этом толк?» Так было, скажем, со мной; «Хорошо, а мне-то что с этого?» — подумал я и резонно ответил: «Ничего».
Вот в XVIII веке автор писал что-то вроде:
«Просвещеннейшему и знатнейшемулорду Набблу Нобскомукнигу этусмиренно посвящает такой-то»и прибавлял для верности:
«Милорд,
Ваш недостойный раб решается преподнести Вам свой жалкий опус, надеясь на снисхождение, неотъемлемое от столь богатых даров».
Делая все это, он искал пользы. Лорд Наббл был его покровителем, и если того не скрутила подагра, мог дать денег. А теперь? Представим, что я увековечу П.Б. Биффена. Чем он ответит? Ничем. Даже в кафе не поведет.
Итак, посвящения не будет, тем более — мушиных точек, [33] испещряющих страницу.
В заключение поблагодарю П.Г. Вудхауза, [34] любезно разрешившего привести цитату из его труда «Погромче и посмешней». Очень благородный поступок, на мой взгляд.
Вчера я получил занятное письмо от Дж. П. Уинклера. Вы его не знаете? Я тоже, хотя он пишет мне «дорогой». Видимо, человек шустрый и предприимчивый. Пишет он из Чикаго:
33
Все те же сноски.
34
Умнейший человек.
«Дорогой Вудхауз!
С недавних пор я печатаю в газетах и передаю по радио серию перлов «За семьдесят», то есть рассказы тех, кто перешел на восьмой десяток. Хотелось бы включить и Вас.
Ответьте, если не трудно, на несколько вопросов. Что изменилось в Вашей жизни? Что изменилось в Америке? Придерживаетесь Вы какого-нибудь режима? Действует ли на Вас критика? Писали ли Вы стихи? Читали ли Вы лекции? Что Вы думаете о кино и телевидении?
Насколько я понимаю, живете Вы в деревне. Почему? На Ваш взгляд, она лучше города? Опишите в общих чертах свою домашнюю жизнь и свой рабочий метод. Буду рад любым сведениям о Вашей работе в театре и любым суждениям о жизни с точки зрения человека, перевалившего за семьдесят.
За последние пятьдесят лет Вы много сделали. Поделитесь с нами, если можно».
Конечно, я был польщен, не каждого включат в серию. Однако «пятьдесят лет» меня немного задели. Я и задолго до них оставлял следы на песке времени, надо сказать — довольно большие. В двадцать два года я был живой притчей.
Вот что, Уинклер. Вы хотите, чтобы старый хрыч с трубкой что-то бормотал в углу, у камина, в надежде, что отсеете что-нибудь для радио и газет. Порхаю по миру от Китая до Перу, словно бабочка на лужайке, а время от времени сболтну что-нибудь такое, этакое.
Что же, будь по-вашему. Попробуем, что можно сделать.
Спасибо, мой друг, что вы не стремитесь к беспримесной автобиографии. Я для нее не гожусь. Меня иногда просили написать мемуары. «Живете вы долго, — говорили мне. — На вид вам лет сто с хвостиком. Сделайте из этого книжку и хорошо продайте».
Мысль неплохая, но как это сделать? Для автобиографии нужны чудаковатый отец, несчастливое детство и жуткая школа. У меня ничего такого не было. Отец — нормален, как рисовый пудинг, детство — лучше некуда, а школа — шесть лет блаженства. Какие уж тут мемуары! Материал не тот. О чем-нибудь вроде книги «Вудхауз, человек-чудо», начинающейся с глав «Непонятое дитя», «Дни отрочества», «Буря и натиск юности» речи быть не может.
Кроме того, мемуары не окупятся, если в них нет занятных историй о знаменитостях, а я ни одной не помню. Упомянуть «имена» я могу, что там, но ведь этого мало. Нужен блистательный анекдот, а я храню в памяти только то, что в 1904 году рассказывал мне Грифон о матче с Джо Гансом. Ему, естественно, хотелось посмотреть заранее на противника, и вот что из этого вышло:
«Поехал я в Филадельфию, а менеджер и спроси, хочу ли я повидать Джо Ганса. Как не хотеть! Значит, едем, а там идем в такой большой зал, и менеджер опять спрашивает. В зале столы, у столов — люди, и кто-то меня спрашивает про Джо. Если, мол, хочешь его увидеть, он вон там. Ведет меня, значит, к столу, и говорит: «Джо, это Грифон. Он тебя хочет видеть». Джо отходит от стола, идет ко мне».
Я вцепился в ручки кресла, думая о том, как ловко, как мастерски подошел этот темный человек к кульминации рассказа.
— Да? — не выдержал я. — И что?
— Э?
— Что дальше было?
— Ну, дал мне руку. «Привет, Грифоша». — «Привет, Джо».
Вот и все. Он увидел Ганса, и Ганс его увидел. Мои мемуары были бы полны таких историй.
«Давно хотел я познакомиться с мистером (теперь — лордом) Эттли. И вот, наконец, приятель повел меня в палату общин. Сидим, пьем чай на террасе, входит Эттли.
— А, Клем! — говорит приятель. — Позвольте вам представить мистера Вудхауза.
— Здрасьте, — сказал премьер-министр.
— Здрасьте, — отозвался я».
Странно брать за это 16 шиллингов или сколько там положено.
Однако я понимаю, что должен дать что-то вашей публике, а то она, не дай Бог, продырявит сиденья. Могу сообщить, к примеру, что в четыре года играл с апельсином, но вряд ли это ей интересно. В шесть я прочитал «Илиаду» в переводе Попа, но этому просто не поверят. Лучше оставим детство и отрочество и начнем с августа 1900 г., когда восемнадцатилетний юнец поступил в Гонконгский и Шанхайский банк, Неположенный на Ломбард-стрит. Как говорится в песне, я не хотел, я не хотел, но мне, увы, пришлось.