Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Выпотрошив баранчика, Эпчелей крикнул:
— Аннычах, иди помоги мне! Как будем — варить, жарить?
— Как хочешь. Мне ничего не надо, я сыта. Я ложусь спать.
— Сыта? Спать?.. — Эпчелей заглянул в стан и, видя, что Урсанах и Конгаров закусывают, а девушка развязывает узел с постелью, пробормотал озадаченно: — Никто не желает моего. Это хозяину обида.
— А ты жарь, вари, да побольше. Все съедим и еще попросим, — утешил его Урсанах.
Спать девушка не легла — в стане было
— Трава-то здесь как… прокормит, если перегоним недели на две с полдесятка табунов?
— Не жалей ног — трава будет. Здесь не степь: вытянул шею — и трава. Здесь бегать надо, — хмуро отвечал Эпчелей, досадуя в душе на Урсанаха, что заказал ненужный ужин: «Сиди вот тут над ним, а там гуляет Аннычах, может быть, меня ждет».
— Захотят есть — побегут. Хуже, когда и бегать рад, да искать нечего, — рассуждал Урсанах, сопя трубкой. — В степи к этому подходит. Завтра поедем глядеть траву.
— Я каждый день вижу — есть.
— Сам поглядеть хочу.
«Тогда и говорить не к чему!» — досадуя больше, подумал Эпчелей. Ненужная возня с костром и ужином, ненужный разговор, а там в горах — Аннычах и этот чужой человек. Он резко встал и гаркнул во всю грудь:
— Ан-ны-ча-ах!
Немало зверей и птиц всполошилось от раскатов этого зова; слышала его и Аннычах, но не ответила.
— Не пропадет твоя Аннычах, — сказал Урсанах, набивая новую трубку. Он-то знал ее: ночь, да не такая — ни звезды, черна, как медвежья шкура, — либо гроза, молния, гром, либо буран, а девушка все равно седлает копя и в степь. И пускай: в степи живет, ко всему привыкать надо.
В это время Аннычах повстречалась с Конгаровым.
— Что они там делают? — спросила она.
— Сидят у костра.
— А мы разведем свой. Спички есть?
— Всегда.
— Но дров нету, — сказала она, оглядывая поляну с редкими старыми соснами, где не было ни валежника, ни кустарника.
— Звоночками.
— Чем? — она не слыхивала о таких дровах.
— Вот, — Конгаров поднял два небольших гладеньких сучочка, на которых обгнила кора, но сами они были еще крепкими, и ударил одним о другой: раздался глуховатый, но приятный звук, похожий на звон.
Как во всяком лесу, и здесь таких сучочков-звоночков, почему-то отмерших, сбитых бурями, оказалось много. Вскоре с веселым на разные голоса треском и почти бездымно горел костер. Слушая этот треск и позвякивая двумя сучочками, Аннычах радовалась:
— И верно, звоночки. И горят, будто играют.
Солнце уже давно село. При свете костра Конгаров делал записи.
— Ан-ны-ча-ах! — вновь прокатилось по горам.
Конгаров хотел отозваться, но девушка строго приподняла один из звоночков:
— Зовет ужинать. Я не хочу. Ты иди.
Он тоже не хотел.
— Ан-ны-ча-ах! — надрывался Эпчелей. «Ах! Ах-ха-хах!» —
Когда зов прекратился, Аннычах спросила Конгарова:
— Тебе нравится Эпчелей?
Конгаров подумал, что девушка, наверно, спрашивает между прочим, и ответил:
— Не знаю, — и в свою очередь спросил, тоже между прочим, зацепившись за слово: — А тебе нравится?
— Да, — неуверенно ответила она. До этой поездки она целиком находилась под влиянием матери, внушавшей, что Эпчелей — необыкновенный человек. А теперь… будто и нет ничего порочащего — не все ли равно, как зарезать баранчика, — но в то же время на Эпчелея легла какая-то тень. И девушке захотелось узнать, что думают про него другие люди.
Конгаров неопределенно промычал:
— Н-да-а. Человек… — и продолжал свои записи.
У другого костра шел разговор про Конгарова. Эпчелей расспрашивал, что делает он, долго ли собирается жить на Белом. Урсанах рассказывал:
— Голова-человек. Посмотрит на курган и растолкует все, как по книжке: кто лежит в нем, когда жил, чем занимался, что пил-ел. Хорошо, тихо живет.
«С тобой-то он тихо, молчит. А что твоей дочке нашептывает, хотел бы я послушать», — раздумывал Эпчелей.
От этих дум и рассказов старика ему наконец стало невмоготу; наскоро проглотив кусок баранины, он заседлал коня и уехал разыскивать Аннычах. Когда, сделав большой опасный круг по горам в темноте, он вернулся к своему стану, все гости были там и уже спали. Рано утром они уехали обратно в степь.
19
Наконец вернулся нетерпеливо ожидаемый всеми директорский «газик». Из него вышли Доможаков, Домна Борисовна, Дробин и Застреха.
Доможаков приехал с поручением от обкома партии разобраться на месте в делах конного завода, Застреха и Дробин — по его приглашению как представители заинтересованных организаций.
Домна Борисовна ушла в контору сделать кое-какие распоряжения. Гости в ожидании ее стояли около машины, оглядывая поселок. Доможаков и Дробин не бывали здесь, и Застреха, кивая на домики, называл, что в каком: детский сад, школа, клуб.
От конюшни к машине через луговину спешила какая-то толстуха. Что-то, может быть непомерная полнота, мешало ей шагать соответственно своему росту, и она семенила мелкой, детской дробью. Когда Домна Борисовна вышла из конторы, Застреха спросил ее:
— У вас на заводе появилась новая прекрасная дама?
— Скоро же забыли вы Павла Мироныча!
Застреха долго хохотал, потом крикнул уже почти подошедшему зоотехнику:
— С вас следует в мою пользу.
— За что?
— Я принял вас за прекрасную даму.