Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

Хлопочет тетушка опять И начиняет нас, как уток. Вдвоем пудов, пожалуй, с пять Съедим мы здесь в теченье суток! «Матвей, дай гостю бурачков»… Трещат все швы! Жую, как пьяный,— А сон, знай, мажет вдоль зрачков Тягучим клейстером нирваны. Племянник Степа, свесив зоб, Сопит и тычет гвоздь в винтовку. Лень встать, а то как ахнет в лоб, Так будешь к празднику с обновкой… Клокочет толстый самовар. Внутри — четыре круглых рожи… Зудит, как муха, сонный пар. Внизу рычит ночной прохожий. Бросаем

«Ниву» к псам под стол,— Пред тетушкой склоняем шею И, зверски вдавливая пол, Плетемся к старичку Морфею. Увы, ужасный диссонанс! О, где перо Торквато Тассо?! Мильоны блох, прервав свой транс, Вонзились сразу в наше мясо… На чреве, бедрах и боках Мы били их, как львов в Сахаре! Крутили яростно в перстах, На свечке жгли… Какие твари!.. Мой друг в рубашке на полу Сидел бледнее туберозы И принимал, гремя хулу, Невероятнейшие позы… Едва к рассвету замер бой. Вокруг кольцом белье мерцало. Лохматый, сонный и рябой, Я влез с башкой под одеяло И слышал, как, во сне бурля, Степаныч ерзал по постели: «Земля! Да здравствует земля! Какого черта, в самом деле!»… 1919, Вильно

Американец *

I

Осенний день. Ленивый веер солнца Озолотил зловонные дворы. В разинутые с улицы ворота Прохожие оглядывали хмуро Знакомый с детства виленский пейзаж: Извилистые, старые дворы, Жестянки у склоненного забора, Дымящиеся кучи у помоек, Углы сырых, заросших грязью стен И желтые навозные ручьи. А улица? Ущелье нищеты: Горб мостовой, телегами изрытый, Потоки жидкой слякоти с боков, Мостки, как клавиши, избитые до дыр, И коридор домов, слепых, как склепы. Но солнце, старый, опытный художник, В куске пивной бутылки и в алмазе Горит одним божественным огнем…

* * *

Снопы лучей сквозь чахнущий калинник Широко брызнули на длинный хвост детей: В платках, в отрепьях, в полах одеял, В облезлых материнских кацавейках Змеилась тихая понурая толпа — И лишь глаза, как мокрые галчата, Блестели ярко в этой куче рвани. В худых руках, повисших вяло вниз, Болтались кружки, крынки и жестянки. Близ самых маленьких, как факелы тоски, Стояли матери иссохшие Рахили… Сейчас вздохнет заплатанная дверь, Кирпич, дрожа, на блоке вверх полезет — И каждый сморщенный покорный человечек Свое сокровище вдоль улиц понесет: Дымящееся темное какао, И молоко, и белый ломоть хлеба С блестящей коркой нежно-золотистой… У матерей заискрятся глаза,— Пусть, как всегда, лишь горстью чечевицы Они обманут голод свой тупой, Для матери, так повелось от Евы, Улыбка сытого ребенка слаще манны…

* * *

Из двери вышел бритый человек. Он точно с Марса в эту грязь попал: Прищуренные зоркие глаза, Неспешные спокойные движенья, Полупоходная манчестерская куртка, Ботинки — два солидных утюга, Как зебра, полосатый макинтош, Портфель под мышкой, трубка меж зубов… Такой же точно, только без портфеля, И

в шлеме пробковом на круглой голове — Качался б он средь двух горбов верблюда, Исследуя излучины Замбези…

* * *

Внимательно склонившись к первой паре, Он матери сказал: «Сейчас откроют» — И медленно пошел вдоль мостовой, Передобеденный свершая моцион. Романтиком он не был, видит Бог, Но если в мире вымирают дети (Какие, где и как — не все ль равно?) — Нельзя сидеть, склонясь над прейскурантом, Подсчитывать в конторе барыши И равнодушно отмечать в газетах: «Погибло столько-то. Зимою вымрут все». Есть общества «защиты лошадей» И «поощренья шахматных турниров», О детях только люди позабыли. Прервав «дела» с такими же, как он, Он переплыл в далекую Европу И вот попал в нелепый город Вильно…

* * *

Передобеденный свершая моцион, Он шел вдоль стен и думал в сотый раз: Вокруг леса и тучная земля, И нет чумы, и солнце мягко светит,— Откуда эта злая нищета, Берлоги, грязь, приниженность и стоны? За ряд веков не научились жить? Медведь в бору живет сытей и чище… А здесь — война, разгромы, темный бред, Пещерный век под знаком пулемета… Что ж, накормить нетрудно. И одеть… Но дальше? Как из этой дряблой глины Построить радостный, достойный жизни дом?

* * *

Он шел, — и у замызганных лавчонок, С селедкой одинокою в окне И мухами засиженной лепешкой,— Его почтительно поклоном провожали Старухи в париках и старики-кощеи, Замученные кашлем и трахомой. Он хмуро отвечал и ускорял шаги, Как будто чувствовал себя немного виноватым За свой здоровый вид, приличную одежду И твердый взгляд собой владевших глаз.

* * *

Спускаясь с осенью раскрашенных холмов, Где кладбище немецкое дремало,— Невольно он сдержал упругий шаг. Кольцо лесов на дальних мягких склонах Узорной лентой окружало город. Над рябью крыш вставали колокольни, В лиловой дымке пела тишина… Проспект Георгиевский сразу охладил Декоративный пыл осенней кисти: В запряжке пленные, чуть двигая ногами, Везли к реке в возах военный скарб. По сторонам лениво полз конвой. Один из пленных, сдернув боком шапку, За милостыней робко подбежал. У фонаря проплыл балетной рысью Чиновник польский в светлом галуне, Расшитый весь до пяток алым кантом. За сумасшедшей, нищею старухой. Похожей на испуганную смерть, Гурьбой бежали дети и визжали, Лупя ее рябиной по плечам. С угла сорвался, ерзая локтями, Лихач на худосочной Россинанте… Американец выколотил трубку, Сердито буркнул: «Дикая страна» — И в ресторан направился обедать.

II

Лил гулкий дождь. Вдоль ржавых желобов Свергались с монотонным плеском струи. Последний человек, торчавший на углу С своей столетней неизменной фразой: «Пальто резиновое, может быть, вам надо?», Давно исчез и жалобно храпел В подвале под тряпичным одеялом… На мертвой площади в зловещие лари Врывался вихрь и хрипло в щелях выл. Гремели вывески. На лужах билась рябь. Патруль укрылся в банковском подъезде. Далекие ночные фонари Перекликались бледными лучами…