Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

Чужая квартира *

Поручик Жмых, сорвав с дверей печать, Нас водворил в покинутой квартире: Железная, разрытая кровать, На синей печке кафельные лиры, На стенке, позабытый впопыхах, Портрет приготовишки в новой форме. Лишь час назад, на чьих-то сундуках, Мы под дождем дрожали на платформе. Чужой уют… Увы, не в первый раз Влезаем мы в покинутые гнезда… Кто у окна, не осушая глаз, В последний час сквозь сад смотрел на звезды? Кто вырос здесь, в узорном городке, Под сенью лип и старого костела?.. Фонарь дрожит в протянутой руке, Нырнула мышь у шкафа в щелку пола… «Где чайник, эй?» Раскрыт походный стол. Трещит свеча в замусленной бутылке, И вестовой, работая, как вол, У светлой печки сало жжет на вилке. Штабс-капитан, разрыв до дна чулан, Вернулся с книжкой и смеется: «Чехов!» Спирт — на столе. Кряхтит старик-диван. Закуска? Хлеб

и горсти две орехов… А завтра вновь отхлынем мы назад, И, может быть, от этого уюта Останется обугленный фасад,— И даже мышь не сыщет здесь приюта. Храпят носы из серых одеял… Не оторвать ресниц от милой книжки! А с койки кто-то сонно пробурчал: «Возьми с собой портрет приготовишки…» <<1915?>> <1923> Замброво

Под лазаретом *

Тих подвал библиотечный. На плите клокочет суп. Над окошком чиж беспечный Молча чистит в клетке чуб. В нише старого окошка Спит, клубком свернувшись, кошка, И, свисая над вазоном, Льются вниз дождем зеленым, В ярком солнце трепеща, Кудри буйного плюща. На комоде, как павлины,— Два букета из тафты: Изумрудные жасмины И лиловые кусты… Пред фаянсовым святым Тени плавают, как дым, И, томясь, горит на складке Темно-синий глаз лампадки. Толстый заяц из стекла Спит на вязаной салфетке, Чижик слабо пискнул в клетке И нырнул под сень крыла. Летний день горит на шторах. Там под сводом у дуги Зашуршал протяжный шорох — Это раненых шаги… ………………………………………………… Скучно им… Порой сюда Костыли, гремя, сползают: Люди смотрят и вздыхают,— И в глазах горит: «Когда?»… <<1914>>? <1923> Варшава. Здание университета

Будни *

Мелкий дождик так и чешет, Так и лупит, так и льет! По грязному перрону Шагает тусклый штык… К товарному вагону Подъехал грузовик: Нас пять, у всех лопаты, Льет дождик… Мгла и мразь. Понурые солдаты Слезают молча в грязь. Рванули дверь вагона С присловием родным… Картофельное лоно Торчит горбом крутым. Скребем, пыхтим и роем, Горланит паровик. Картошка тусклым роем Влетает в грузовик. Бросаем взлет за взлетом, В ногах пищит гнилье, Дымит солдатским потом Промокшее белье… «Шабаш! К собакам! Буде!» Закрыв рогожей лбы, Сгрудились в кучу люди, Как темные гробы. Друг друга молча греем, Трясется грузовик, А капли липким клеем Ползут за воротник.

Мелкий дождик так и чешет, Так и лупит, так и льет… <1923>

Отступление *

Штабы поднялись. Оборвалась торговля и труд. Весь день по шоссе громыхают обозы. Тяжелые пушки, как дальние грозы, За лесом ревут. Кругом горизонта пылают костры: Сжигают снопы золотистого жита,— Полнеба клубами закрыто… Вдоль улицы нищего скарба бугры. Снимаются люди — бездомные птицы-скитальцы, Фургоны набиты детьми, лошаденки дрожат… Вдали по жнивью, обмотав раздробленные пальцы, Угрюмо куда-то шагает солдат. Возы и двуколки, и кухни, и девушка с клеткой в телеге, Поток бесконечных колес, Тревожная мысль о ночлеге, И в каждых глазах торопливо-пытливый вопрос. Встал месяц — оранжевый щит, Промчались казаки. Грохочут обозы,— Все глуше и глуше невидимых пушек угрозы… Все громче бездомное сердце стучит. <1923>

Ревизия *

Генерал сидит, как Будда. Вьется пыль… Словно ржавая посуда, Дребезжит автомобиль. Морды встречных лошадей Столбенеют от испуга,— Брички лезут друг на друга, А шофер молчит, злодей… «Что ж ты, так тебя и так, Не даешь сигнала, леший?!» Генерал разжал кулак И, смутясь, провел по плеши: «Не выходит… Дуролом! Ты б, того-с, потише, Павел». Тот склонился над рулем И помчался, словно дьявол. Генерал сидит, как Будда, Сбоку врач,

как Ганнибал, А мотор, стальная груда, Ржет, как пьяный Буцефал. Быстро в госпиталь вошли: Сбоку шашки, снизу шпоры. Два служителя вдали Дуют вскачь по коридору… Канцелярия, как гроб: Омертвел письмоводитель, Перед ним, понурив лоб, Умирающий смотритель. «Что ж вы, а? Где главный врач?» — «Он, Ва-ва-шество, в отлучке…» Генерал вскочил, как мяч,— С полчаса тянулась взбучка! «Где талоны на дрова? Где фуражный лист ваш? Черти… Не подсчитан?! Черта-с два! Эскулап, вы их проверьте!» Генерал ушел по делу. Врач остался с фуражом — Липкий пот пополз по телу И к ногам скользнул ужом: Из соломы ль вычесть сено, Иль с овсом сложить ячмень? Сколько ест кобыла в день? Сколько влезет, — несомненно… Но раскрыть свое профанство,— Окончательный провал. Врач геройски подсчитал И сказал, зевнув в пространство: «Все в порядке-с. Вот ваш лист. Экономите на сене… Впрочем, я специалист По врачебной гигиене…» Генерал под шорох шин Жмет врача тяжелым задом. Справа рядом Краснокрестный важный чин. Между ними, как в гнезде, Врач сидит с довольной миной. Вон у ржи по борозде Важно ходит аист чинный… Ветер ластится в лицо, Тело робко молодеет, Свежий лес, раскрыв кольцо, За шоссе, кружась, темнеет… Сердце сильного мотора Бьется скоро-скоро-скоро, За спиной Промелькнула старушонка, Васильки спешат вдогонку, Желтый хлеб бежит волной… Генералу генерал Молча всунул в рот леденчик,— И врачу конфету дал, Улыбаясь, как младенчик… Вьется пыль, Дребезжит автомобиль. Генерал опять, как Будда… А за лесом вновь разгул: Эхо пушечного гуда И протяжный, нудный гул. <1923>

Ода на оставление доктором Држевецким 18-го полевого госпиталя *

Вы слышите сдержанный внутренний плач, Исполненный скорбью недетской? Покинул, покинул нас главный наш врач, Коллежский советник Држевецкий! Он светел был духом и черен лицом, И матерью был нам, и был нам отцом… Всегда у руля, сквозь туманы и тьму Он вел свой корабль госпитальный. Со всякою всячиной лезли к нему И врач, и сестра, и дневальный — Но все разрешал он, как царь Соломон: Разумно — согласен, нелепица — вон!

Любил чистоту он, как юноша ром, Чуть что, багровел он, как свекла, Зато даже мухи не смели при нем Садиться и гадить на стекла… И щетки, и швабры, и метлы весь день За каждым окурком гонялись, как тень. С утра он по лестнице мчался в галоп: То в ванной мелькнет, то у пробы, Минута — сидит и глядит в микроскоп, Как вертят хвостами микробы, Мгновенье: стоит в амуничных дверях — И мчится фельдфебель к нему на рысях… Больных обряжали ли спешно в отъезд,— Как тигр, он гонял по палатам, С челом непокрытым летал на подъезд И черта сулил провожатым… Отправит — и снова грохочут слова: «Не шаркай туфлями! Халат в рукава!» О том, как умел он писать рапорта, Здесь память еще не угасла: Об отпуске ль дойных коров из гурта, Об отпуске риса и масла… И рок никогда к нему не был суров: Давали и масло, и дойных коров… А как восседал он за общим столом! Как шах, как пружина из стали! И сестры с опущенным долу челом Гирляндой его окружали… Сидел он и ел, и за всем его взор Следил, как за хором следит дирижер. Ушел… Овдовели теперь мы, увы… Воскликнем же с нежностью детской: Да будут пути его мягче травы! Да здравствует доктор Држевецкий! Он светел был духом и черен лицом, И матерью был нам, и был нам отцом. 1917, 2 февраля Псков

Памяти генерала К. П. Губера *

Жил старик в Житомире, в отставке, Яблони окапывал в саду, А пришла война, поднялся с лавки И, смеясь, сказал родным: «Пойду! Стар? Ну что ж, и старики нужны. Где мои с лампасами штаны?» Днем и ночью ездил он вдоль фронта, Воевал с холерой, с сыпняком. Козырек огромный в виде зонта Всем врачам был в армии знаком. Пищу пробовал, нещадно гнал воряг, Не терпел ни трусов, ни бумаг.