Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

Лез в окопы проверять приказы: Как одеты? Что едят и пьют? И у всех ли есть противогазы? Чуть не так — наладит в пять минут. И в окопах вслед ему порой Раздавалось: «Это, брат, герой!» А когда в дни лютой суматохи, В дни, когда ломился русский стан, Лазареты мчались, словно блохи, И на станциях томились сотни ран,— Сколько раз бессонный генерал, Как коня, смирял безумный шквал. Труд бессменный, слякоть, ночи в поле, Все он снес — такой уж был закал. В Петербург далекий поневоле С армией на отдых он попал — Простудился и в крупозке злой Сгинул в утро, брезжущее мглой. Хоронили

в полдень на Смоленском. Пели трубы, люди в ногу шли. На гробу, овеян плачем женским, Козырек защитный плыл вдали. Воробьи чирикали кругом… Все-таки не голый фронт, а дом. Спи, старик! Ты был и прост и честен. Сколько жизней ты сберег в полях… Подвиг твой был людям неизвестен — Пусть цветет в моих простых стихах. Пусть цветет… Ты вовремя ушел В тишину лазурных, вечных сел. <1923>

Сестра *

Сероглазая женщина с книжкой присела на койку И, больных отмечая вдоль списка на белых полях, То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку, То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.

Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки, И крючок равномерно снует в освещенных руках, Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке, И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах. Можно с ней говорить в это время о том и об этом, В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти — Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом, Но починка, крючок и перо не собьются с пути. Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам, Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка», По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам, И луна удивленно мерцает на прядях виска. У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом, В грязно-сером конверте хранится армейский приказ: Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело, Всех в боях позабытых она вывозила не раз. В прошлом — мирные годы с родными в безоблачном Пскове, Беготня по урокам, томленье губернской весны… Сон чужой или сказка? Река человеческой крови Отделила ее навсегда от былой тишины. Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера, Казака надо ширмой заставить — к рассвету умрет. Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора? Балалайка затенькала звонко вдали у ворот. Зачинила сестра на халате последнюю дырку, Руки вымыла спиртом, — так плавно качанье плеча, Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку, А в окошке над ней вентилятор завился, журча. <1923>

На поправке *

Одолела слабость злая, Ни подняться, ни вздохнуть: Девятнадцатого мая На разведке ранен в грудь.

Целый день сижу на лавке У отцовского крыльца. Утки плещутся в канавке, За плетнем кричит овца. Все не верится, что дома… Каждый камень словно друг. Ключ бежит тропой знакомой За овраг в зеленый луг. Эй, Дуняша, королева, Глянь-ка, воду не пролей! Бедра вправо, ведра влево, Пятки сахара белей… Подсобить? Пустое дело!.. Не удержишь — поплыла, Поплыла, как лебедь белый, Вдоль широкого села. Тишина. Поля глухие, За оврагом скрип колес… Эх, земля моя Россия, Да хранит тебя Христос! 1916

НА ЛИТВЕ

Докторша *

I

Шумит,

поет и плещет Вилия. Качается прибрежная пшеница… У отмели — сырая колея, А в чаще дом — приземистая птица. Я поведу вас узкою тропой,— Вы не боитесь жаб и паутины? — Вдоль мельницы пустынной и слепой, Сквозь заросли сирени и малины… Вот здесь, за яблоней, уютно и темно: Под серым домом борт махровой мальвы. Игрушка детская уставилась в окно, А у порога щит с приветом «Salve» [1] Скорее спрячьте в яблоню лицо! На песню пчелок в липовых сережках Ребенок пухлый вышел на крыльцо, Качаясь робко на неверных ножках. Как хорошо жужжит в траве родник! Как много в небе странной синей краски! И вдруг свинье, взрывающей цветник, Смеясь, грозит кистями опояски… А мать сквозь сад идет на шум в овин, В высоких сапогах, в поблекшем платье, Спешит, перелезает через тын,— Хранит свое добро от местных братьев. Грубеют руки, сердце и душа: Здесь сад, там хлев, и куры, и коровы. Старуха нянька бродит, чуть дыша, И все бубнит, вздыхая, о Тамбове… Муж пал в борьбе с мужицким сыпняком. Одна среди полей и печенегов, Она, как волк, хранит дитя и дом От злых поборов и лихих набегов… Продаст — обманут, купит — проведут, За каждый ржавый гвоздь тупая свара,— Звериный быт сжал сердце, словно спрут, Все дни в грызне — от кухни до амбара. Но иногда, как светлый добрый гость, Зайдет кузнец иль тихая крестьянка — И вот, стыдясь, бежит из сердца злость… Войдут, вздохнут. В платочке меду банка. О муже вспомнят: как он их лечил. Посетуют на новые затеи. Кузнец серьезный, — руки в сетке жил, Тугой платок прильнул к воловьей шее… Комод раскроет, зазвенев замком, Даст кузнецу пакет грудного чая, А гостье лифчик с синим пояском — И вновь в окно засмотрится, скучая. Клубясь, плывут над садом облака. Работа ждет: все злей торопит лето… В стекло стучится детская рука С багряно-желтой кистью бересклета.

1

«Здравствуй» (лат.).

II

Уходит в даль грядой литовский лес. Внизу полотна розовой гречихи. Сквозь клочья сосен мреет глубь небес, А в бурой чаще бродит ветер тихий… Клокочет ключ, студеная вода. На мшистом пне, к струям склонивши плечи, Сидит она, сбежавши от труда, И жадно ловит плеск болтливой речи. Вода звенит о радости земной, Вода шумит о вечности мгновенья. На ярких мхах горит веселый зной, И муравьи бегут у ног в смятенье. У пня в лукошке пестрый клад грибов: Лимонные в оборочках лисички, Моховики — охапки толстых лбов И ветка лакированной бруснички. Она встает, вздыхая, и идет: Спешит сквозь лес к полям и огороду, Теленка приласкает у ворот И бросит в будку хлеба псу-уроду. Табак подсох, на нижних листьях пыль, Пора срывать, развешивать вдоль крыши… Под грушу грузную, кряхтя, воткнет костыль, Шугнет свиненка из балконной ниши… Пройдет к реке и долго смотрит вдаль: Там, далеко, за виленской землею, Угрюмо бродит Русская Печаль В пустых полях, поросших лебедою. Там близкие: сестра, и брат, и мать. Но где? Но живы ль? Нет путей оттуда… Когда б их всех под этот кров собрать, Вся жизнь вокруг здесь расцвела б, как чудо! Проснулся б серый дом и огород… Что ей одной и кровля и избыток! И труд бы стал ей радостью забот, И плыл бы день за днем, как светлый свиток… Она глядит: вдоль бора ожил путь, В песке клячонки напрягают ноги, Плетутся беженцы. В глазах тупая жуть. В телегах скарб, лохматый и убогий. Так каждый день: как будто из могил, Они бредут за шагом шаг оттуда,— И каждый ей желанен был и мил, Как старый гость среди чужого люда. Бежит, — расспросит… Горек их ответ. Телеги завернет к своей калитке: Идет в чулан, и вмиг готов обед, И все, что есть, спеша раздаст до нитки… И вот опять в долину новых бед, Скрипя, ползут невзрачные повозки. Она стоит и молча смотрит вслед. Шумит река. Качаются березки.