Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

Мандола *

Лакированный, пузатый, Друг мой нежный и певучий, Итальянская мандола — Восемь низких гулких струн… В час вечерний и крылатый Ропот русских перезвучий — Слободская баркарола — Налетает, как бурун… Песня бабочкой гигантской Под карнизами трепещет, Под ладонью сердце дышит В раскачавшейся руке… В этой жизни эмигрантской Даже дождь угрюмей хлещет… Но удар струну колышет — Песня взмыла налегке.

В старой лампе шепот газа. Тих напев гудящих звеньев: Роща, пруд, крутые срубы, Приозерная трава… «Из-под дуба, из-под вяза, Из-под липовых кореньев»,— Вторя песне, шепчут губы Изумрудные слова. <1923>

«Тех, кто страдает гордо и угрюмо…» *

Тех,

кто страдает гордо и угрюмо, Не видим мы на наших площадях: Задавлены случайною работой Таятся по мансардам и молчат… Не спекулируют, не пишут манифестов, Не прокурорствуют с партийной высоты, И из своей больной любви к России Не делают профессии лихой… Их мало? Что ж… Но только ими рдеют Последние огни родной мечты. Я узнаю их на спектаклях русских И у витрин с рядами русских книг — По строгому, холодному обличью, По сдержанной печали жутких глаз… В Америке, в Каире иль в Берлине Они одни и те же: боль и стыд. Они — Россия. Остальное — плесень: Валюта, декламация и ложь, Удобный символ безразличных — «наплевать», Помойка сплетен, купля и продажа, Построчная истерика тоски И два десятка эмигрантских анекдотов..... <1923>

РУССКАЯ ПОМПЕЯ

«Прокуроров было слишком много!» *

Прокуроров было слишком много! Кто грехов Твоих не осуждал?.. А теперь, когда темна дорога, И гудит-ревет девятый вал, О Тебе, волнуясь, вспоминаем,— Это все, что здесь мы сберегли… И встает былое светлым раем, Словно детство в солнечной пыли… <1923>

Игрушки *

I

У Тучкова моста жил художник, Бородато-пухлое дитя. Свежий и румяный, как пирожник, Целый день работал он свистя: Медь травил шипящей кислотою, Затирал на досках пемзой фон, А потом, упершись в пол пятою, Налегал на пресс, как грузный слон. Зимний ветер хныкал из-под вьюшки. Вдоль лазурно-снежного окна В ряд стояли русские игрушки — Сказочная, пестрая страна: Злой Щелкун с башкою вроде брюквы, Колченогий в яблоках конек, Ванька-встанька с пузом ярче клюквы И олифой пахнущий гусек. В уголке медведь и мужичонка В наковальню били обухом, А Матрешка, наглая бабенка, Распускала юбки кораблем… Разложивши влажные офорты, Отдыхал художник у окна: Щелкуна пощелкает в ботфорты, Попищит собачкой. Тишина… Пыль обдует с глиняных свистулек, Двухголовой утке свистнет в зад, Передвинет липовых бабулек И зевнет, задрав плечо назад. Поплывет весна перед глазами — Пензенская ярмарка, ларьки, Крестный ход, поддевки с образами И гармонь, и знойные платки… За окном декабрь. Вся даль — в закате. Спит Нева под снежною фатой. Между рам, средь гаруса на вате, Янтареет рюмка с кислотой. Тихо снял с гвоздя художник бурку — Синей стужей тянет из окна — И пошел растапливать печурку, Чтоб сварить с корицею вина.

II

Праздник был. Среди пустой мансарды На столе дремало деревцо. Наклонясь, тучковский Леонардо Спрятал в елку круглое лицо… У подножья разложил игрушки. На парче, сверкавшей полосой, Ром, кутья, румяные ватрушки И тарелки с чайной колбасой. В двери лупят кулаками гости — Волосатый, радостный народ. Сбросив в угол шапки, шубы, трости, Завели вкруг елки хоровод… Пели хором «Из страны далекой», Чокались с игрушками, рыча. На комоде в рюмке одинокой Оплывала толстая свеча. Звезды млели за окном невинно, Рождество плыло над синевой… Щелкуна раскрасили кармином, А Матрешку пичкали халвой. Ваньку-встаньку выпороли елкой, Окунули с головой в бокал, Вбили в пуп огромную иголку, Но злодей назло опять вставал. Быть все время взрослыми нелепо: Завернувшись в скатерть, гость-горняк Уверял знакомых: «Я Мазепа!» Но они кричали: «Ты дурак!» А потом, схватив конька в объятья, Взлез хозяин, сняв пиджак, на печь И сказал, что так как люди братья, То игрушки нечего беречь! Раздарил друзьям свое богатство, Грузно слез, лег на пол и застыл, А слегка упившееся братство Над усопшим спело: «Кто б он был?..» Одному тогда досталась утка Со свистком под глиняным хвостом. Дунешь в хвост, и жалобная дудка Спрашивает тихо: «Где мой дом?»

III

На резной берлинской этажерке У окна чужих сокровищ ряд: Сладкий гном в фарфоровой пещерке, Экипаж с семейством поросят, Мопс из ваты… Помесь льва с барашком В золотой фаянсовой траве, Бонбоньерка в виде дамской ляжки И Валькирия с копилкой в голове… Скучно русской глиняной игрушке На салфетке вязаной торчать: Справа две булавочных подушки, Слева козлоногая печать. Тишина. Часы солидно дышат, На стене поблекшие рога. За стеклом ребром взбегает крыша. Чахлый снег и фонарей дуга. У окна застыл чудак в тужурке. Проплывает прошлое, как миф: Май — Ромны — галдеж хохлушек юрких, В

гуще свиток пестротканый лиф… Вдоль стекла ползут бессильно хлопья, И миражи тают и плывут: Лес оглобель поднял к солнцу копья, Гам, волы, беспечный праздный люд. Здесь — копною серые макитры, Там — ободья желтые в пыли. За рекой курганы, словно митры, Над зеленой степью спят вдали. Выступают гуси вдоль дороги Белою горластой полосой… И дитя у хаты на пороге, И барвинок, сбрызнутый росой… Обернулся… Газ, рога, обои. Взял игрушку милую в ладонь: Хвост отбит, свисток шипит и воет,— Все, что спас он в злые дни погонь. Ночь гудит. Часы кряхтят лениво. Сотни лет прошли над головой… Не она ль, блестя в стекле поливой, Там в окне стояла над Невой? <1921>

Невский *

Здесь в Александровском саду Весной — пустой скамьи не сыщешь: В ленивом солнечном чаду Вдоль по дорожкам рыщешь-свищешь. Сквозь дымку почек вьется люд. Горит газон огнем бенгальским, И отдыхающий верблюд Прилег на камень под Пржевальским… Жуковский, голову склоня, Грустит на узком постаменте. Снует штабная солдатня, И Невский вдаль струится лентой. У «Александра» за стеклом Пестрят японские игрушки. Внезапно рявкнул за углом Веселый рев полдневной пушки. Мелькнуло алое манто… Весенний день — отрада взору. В толпе шинелей и пальто Плывешь к Казанскому собору: Многоколонный полукруг Колеблет мглу под темным сводом, Цветник, как пестротканый луг, Цветет и дышит перед входом… Карнизы банков и дворцов Румяным солнцем перевиты. На глади шахматных торцов Протяжно цокают копыта. У кучеров-бородачей Зады подбиты плотной ватой, А вдоль панелей гул речей И восклицаний плеск крылатый… Гостиный двор раскрыл фасад: Купить засахаренной клюквы?.. Над белизной сквозных аркад На солнце золотятся буквы. Идешь-плывешь. Домой? Грешно. В канале бот мелькнул дельфином, Горит аптечное окно Пузатым голубым графином. Вот и знакомый, милый мост: С боков темнеют силуэты — Опять встают во весь свой рост Все те же кони и атлеты… К граниту жмется строй садков, Фонтанка даль осеребрила. Смотри — и слушай гул подков, Облокотившись на перила… Гремят трамвайные звонки, Протяжно цокают копыта,— Раскинув ноги, рысаки Летят и фыркают сердито. <1922>

Весна на Крестовском *

А. И. Куприну

Сеть лиственниц выгнала алые точки. Белеет в саду флигелек. Кот томно обходит дорожки и кочки И нюхает каждый цветок. Так радостно бросить бумагу и книжки, Взять весла и хлеба в кульке, Коснуться холодной и ржавой задвижки И плавно спуститься к реке… Качается пристань на бледной Крестовке. Налево — Елагинский мост. Вдоль тусклой воды серебрятся подковки, А небо — как тихий погост. Черемуха пеной курчавой покрыта, На ветках мальчишки-жулье. Веселая прачка склонила корыто, Поет и полощет белье. Затекшие руки дорвались до гребли. Уключины стонут чуть-чуть. На веслах повисли какие-то стебли, Мальки за кормою, как ртуть… Под мостиком гулким качается плесень. Копыта рокочут вверху. За сваями эхо чиновничьих песен, А ивы — в цыплячьем пуху… Краснеют столбы на воде возле дачки, На ряби — цветная спираль. Гармонь изнывает в любовной горячке, И в каждом челне — пастораль. Вплываю в Неву. Острова, как корона: Волнисто-кудрявая грань… Летят рысаки сквозь зеленое лоно. На барках ленивая брань. Пестреет нарядами дальняя Стрелка. Вдоль мели — щетиной камыш. Все шире вода, голубая тарелка, Все глубже весенняя тишь… Лишь катер порой пропыхтит торопливо, Горбом залоснится волна, Матрос, словно статуя, вымпел, как грива,— Качнешься — и вновь тишина…

О родине каждый из нас вспоминая, В тоскующем сердце унес Кто Волгу, кто мирные склоны Валдая, Кто заросли ялтинских роз… Под пеплом печали храню я ревниво Последний счастливый мой день: Крестовку, широкое лоно разлива И Стрелки зеленую сень. <1921>

На «островах» *

На Крестовском возле конки Санки пестренькие ждут. У пузатой лошаденки Пляшет в гриве красный жгут… Бубенцы нежны и звонки… У возницы взяли кнут…

Промелькнул орел аптеки. Солнце кажет алый щит. Спит Нева. Снег режет веки, Мост под полозом гудит. Ветлы — старые калеки… Сбоку валенка висит… Острова несутся мимо, Машут снежной бородой. Словно крылья серафима Иней искрится седой, Облака, как клочья дыма, Стынут розовой грядой… Сзади мчатся три чинуши,— Вожжи вкось, лошадка вбок, Две девчонки-хохотуши Отскочили за дубок… Ветерок кусает уши,— Не боимся, голубок!