Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

* * *

Под липой сидел я вдали И думал, как к брату, К столу прислонившись: Зачем мне вещи его? Как щедрое солнце, Иное богатство, мне, скифу чужому, Он в царстве своем показал. И, помню, чело обнаживши, Я памяти мастера старого Тихо промолвил: «Спасибо». <1932>

Меланхолическое *

Для души купил я нынче На базаре сноп сирени,— Потому

что под сиренью В гимназические годы Двум житомирским Цирцеям, Каждой порознь, в вечер майский С исключительною силой Объяснялся я в любви… С той поры полынный запах Нежных гвоздиков лиловых Каждый год меня волнует, Хоть пора б остепениться, Хоть пора б понять, ей-богу, Что давно уж между нами — Тем житомирским балбесом И солидным господином, Нагрузившимся сиренью,— Сходства нет ни на сантим… Для души купил сирени, А для тела — черной редьки. В гимназические годы Этот плод благословенный, Эту царственную овощь, Запивали мы в беседке (Я и два семинариста) Доброй старкой — польской водкой — Янтареющим на солнце Горлодером огневым… Ничего не пью давно я. На камин под сноп сирени Положил, вздохнув, я редьку — Символ юности дурацкой, Пролетевшей кувырком… Живы ль нынче те Цирцеи? Может быть, сегодня утром У прилавка на базаре, Покупая сноп сирени, Наступал я им на туфли, Но в изгнанье эмигрантском Мы друг друга не узнали?.. Потому что только старка С каждым годом все душистей, Все забористей и крепче,— А Цирцеи и поэты… Вы видали куст сирени В средних числах ноября? <1932>

РУССКИЕ МИРАЖИ *

Эмигрантские сны *

I

Иван Ильич храпит в постели. В окне — парижская луна. Мотор промчался вдоль панели, Завыл — и снова тишина. Над одеялом виснет кротко Рука Ивана Ильича, А лунный луч у подбородка, Дрожа, кропит овал плеча. Пусть тело умерло в Париже,— Душа, как гимназист зимой, Надела легонькие лыжи И мчится в прошлое — домой! Ни виз не надо ей, ни франков, Ни эмигрантских директив… Мелькают кровли полустанков Да синий полог спящих нив.

II

Кружит снежок над дымным Невским. В трамвайных стеклах — пятна лиц. Сосед, склонясь над Достоевским, Разрезал лапой грань страниц. Несутся кони и попоны, На жарких мордах — белый мох, Тюлень-кондуктор полусонный Засеребрился, как Енох. Иван Ильич, в тоске сердечной, Спросил: «Который нынче год?» «Чего-с?! Шестнадцатый, конечно…» — Загрохотал кругом народ. Скорей с площадки! Вот раззява: Слетел на даму, словно тюк, И побежал купить направо В Гвардейском обществе сундук.

III

Провал — и Псков.

Весна в разгаре. Перед Управою — базар. Иван Ильич в триковой паре Зашел к приятелю в амбар. «Ну, как дела?» Хрустя перстами, Купец зевнул: «Снежок окреп…» Иван Ильич всплеснул руками: «Какой снежок?! Да ты ослеп? Еще не поздно… Брось забаву, Продай амбар, и сад, и дом, Отправь жену с детьми в Либаву, А сам за ними — хоть пешком!» — «Эй, малый! — закричал приятель.— Подай мне квасу. Вот так дичь… Не в меру пьешь, спаси, Создатель! Поберегись, Иван Ильич».

IV

Иван Ильич сидит на парте — Как шар обрита голова — И зубрит в яростном азарте Французско-русские слова. На кафедре француз скрежещет, А сбоку мямлит Митрофан. Класс свищет, воет, лает, плещет, Француз вопит: «Silence! [12] Больван!» Сосед по парте, скорчив рыло, Толкнул Ивана Ильича: «Эй, ты, голландская зубрила, Дай хоть кусочек калача…» Иван Ильич озлился: «Борька! Ты идиот… Настанет день,— Когда-нибудь вздохнешь ты горько, Что на французском спал, как пень…»

12

«Тишина!» (фр.).

V

Рассветный ветер дунул в щели. В окне сиреневая муть. Труп шевельнулся на постели, Открыл глаза, расправил грудь. В углу газетный лист вчерашний: Словесный бокс, идейный шиш… Кусочек Эйфелевой башни Торчит над гранью серых крыш. Иван Ильич встает, вздыхает, Свирепо чистит башмаки. Под глазом заревом пылает Румянец заспанной щеки. Протер пенсне обрывком лайки, Слез на паркет в одном носке И контрабандой от хозяйки Зажег спиртовку в уголке. 1924

Сатирикон *

Над Фонтанкой сизо-серой В старом добром Петербурге В низких комнатах уютных Расцветал «Сатирикон». За окном пестрели барки С белоствольными дровами, А напротив двор Апраксин Впился охрой в небосклон. В низких комнатках уютных Было шумно и привольно… Сумасбродные рисунки Разлеглись по всем столам. На окне сидел художник И, закинув кверху гриву, Дул калинкинское пиво Со слюною пополам.

На диване два поэта, Как беспечные кентавры, Хохотали до упаду Над какой-то ерундой… Почтальон стоял у стойки И посматривал тревожно На огромные плакаты С толстым дьяволом-балдой. Тихий вежливый издатель, Деликатного сложенья, Пробегал из кабинета, Как взволнованная мышь. Кто-то в ванной лаял басом, Кто-то резвыми ногами За издателем помчался, Чтоб сорвать с него бакшиш…