Том 2. Машины и волки

Пильняк Борис Андреевич

Кузя окликнул:

– Есть, что ли, кто? Андрей, Васятка?

Вышел парень, сказал:

– Отец на Волгу пошел, сейчас придет.

Кузя сел на землю около пещеры, закурил, парень вернулся в пещеру, сказал оттуда:

– Может, хочешь стаканчик свеженькой?

Кузя ответил:

– Не.

Замолчали, – из пещеры душно пахло сивухой. Минут через десять из-под горы пришел мужик, с бородой в аршин.

Кузя сказал:

– Варите? – Хлеб у меня весь вышел, ни муки, ни зерна. Достань мне, кстати сказать, пудика два. Потом Егор влазины справлять будет, нужен ему самогон, самый лучший. Доставь. Лесничий после обеда на корье поедет, на обдирку, а потом к бабе своей завернет. В это время и снорови, отдашь Маряше.

Поговорили о делах, о дороговизне, о качестве самогона. Распрощались. Вышел из пещеры парень, сказал:

– Кузь, дай бабахнуть!

Кузя передал ему винтовку, ответил:

– Пальни!

Парень выстрелил, – отец покачал сокрушенно головой, сказал:

– В дизеках ведь ходит, Василий-то…

На обратном пути Кузя заходил в Липовую долину на пчельник к Игнату, покурили. Игнат, по прозвищу Арендатель, сидел на пне и рассуждал о странностях бытия: – «например, раз сижу вот на этом самом пне, а мне чижик с дерева говорит: – «пить тебе сегодня водку!» Я ему отвечаю: – «ну, что, мол, ты глупость говоришь, кака еще така водка?..» –

Ан, вышло по его: пришел вечером кум и принес самогонки!.. Птица – она премудрость Божия. Или, например, раз, твой новый барин; зашел я к нему, разговорились; – я его спрашиваю, как он понимает, при венчании вокруг налоя посолонь надо ходить или против солнца? – А он мне в ответ: – ежели, говорит, в таком деле с солнцем надо считаться, то придется стоять на одном месте и чтобы налой вокруг тебя носили; потому как солнце в небе неподвижно, а вертится земля. – Отладил, да-а! – А я ему: – «А как же, например, раз, Исус Навин, выходит, землю остановил, а не солнце?..» И все это пошло от Куперника. Этого Куперника на костре сожгли; мало, я бы его по кусочкам, по косточкам, изрезал бы, своими руками… А табак – это верно, чертова трава. Я тут посадил себе самосадки, для курева, две колоды меда пришлось выкинуть, мед табаком пропах…»

Уже совсем дома, у самой усадьбы Кузя напал на полянку со щавелем, – лег на землю, исползал брюхом всю полянку, ел щавель. Дома Маряша дала мурцовки. Поел и пошел чистить лошадь, выскреб, обмыл, стал запрягать в дрожки. Вышел из дома Некульев, – поехали в леса.

Катяша и Егорушка на селе строили новый дом. Постройка была кончена, оставалось отправить влазины и освятить. Давно уже Егорушка изготовил из княжеского шкафа – из красного дерева – кивот, и с самого утра, подоив корову, Катяша занималась его уборкой. Непонятно, как у нее имелись этикетки пивоваренного завода «Пиво Сокол на Волге», с золотым соколом посредине: – Катяша расклеивала их по кивоту, по красному дереву, вдоль и поперек, и вверх ногами, потому что грамотной она не была. И у Егорушки, и у Катяши был праздник – влазины; Некульев дал Егору отпуск на неделю. Утром же Егорушка и Катяша ходили к Игнату на пчельник узнавать свою судьбу. Игнат изводил их страхом. Игнат сидел в избе на конике, – на Егорушку и Катяшу даже не взглянул, только рукой махнул, – садитесь, мол. Между ног у себя Игнат поставил глиняный печной горшок, стал смотреть в него и говорить, – невесть что. Плюнул направо, налево, в Катяшу (та утерлась покорно), и началось у Игната лицо корчиться судорогами. Потом встал из-за стола и пошел в чулан, поманил молча Егора и Катяшу; там было темно и душно, и удушливо пахло медом и пересохшей травой. Игнат взял с полки две церковные свечи, взял за руки Егора и повернул его на месте три раза, посолонь, – поставил его сзади себя, перегнулся вперед и начал замысловато скручивать свечи, – одну свечу дал Егору, другую – Катяше: сам же стал что-то поспешно бормотать; затем свечи опять отобрал себе, сложил обе вместе, взял руками за концы, уцепился зубами за середину, ощерились зубы, перекосилось лицо: – и Егорушка и Катяша безмолвствовали в благоговейном ужасе: – Игнат зашипел, заревел, заскрежетал зубами, глаза – так показалось в темноте и Егорушке, и Катяше – налились кровью, закричал:

– Согни его судорогой, вверх тормашками, вверх ногами. Расшиби его на семьсот семьдесят семь кусочков, вытяни у него жилу живота на тридцать три сажени!

Потом Игнат совершенно покойно объяснил, что жить «в новом дому» они будут хорошо, сытно, проживут долго, сноха будет черноволосая, и будет только одно несчастье «через темное число дней, и ночей, и месяцев», – ослепнет бычок, придется пустить его на мясо. – Катяша и Егорушка шли домой радостные, дружные, чуть подавленные чудесами, – свечи Игнат им отдал и научил, что с ними делать: в новом дому подойти к воротному столбу, зажечь там свечу и попалить столб, а потом с зажженной свечой пойти в избу, прилепить там свечу к косяку и так три ночи подряд, и так сноровить, чтобы последний раз сгорели свечи дотла и потухли б сразу, – первые же два раза тушить свечи левой рукой, обязательно большим и четвертым пальцами, – и чтобы не ошибиться, а то отпадут пальцы.

Некульев уже уехал, когда вернулись Катяша и Егор, принесли Егору ведро самогону. Егор стал запрягать лошадь, Катяша задержалась, замешкалась со сборами, наклеивала на кивот – «Пиво Сокол на Волге», «Пиво Сокол на Волге». Егорушка от нечего делать ходил в барский дом, зашел в комнату, где поселился Некульев, потрогал его постель, прилег на нее, примериваясь; на столе лежали недоеденная сметана и в коробке из-под монпансье сахарный песок, – слюнил палец и тыкал им сначала в сметану, потом в сахар, – потом облизывал палец; на окне лежали зубной порошок, щетка, бритва: Егорушка задержался тут недолго, – попробовал порошок, пожевал его и выплюнул, помотав недоуменно головой, – взял зеркальце и зубной щеткой разгладил себе бороду и усы; – лежала около зеркальца безопасная бритва, рассыпаны были ножички, – Егорушка всех их осмотрел, пересчитал, выбрал, какой похуже, и спрятал его себе в карман; в конторе Егорушка сел за письменный стол Некульева, сделал строгое лицо, оперся о ручки кресла, расставив локти и ноги, и сказал: – «Ну что, которые там, лесокрады! – Выходи!..» – В семейных отношениях Егорушки главенствовала Катяша; – вскоре перед их избой стоял воз; были на возу и кивот «в Соколах на Волге», и поломанное кресло с золоченой спинкой, и две корзинки – одна с черным петухом (выменянным у Маряши), другая с черным котом (прибереженным еще с весны; кот и петух нужны были для влазин), – и сундук с Катяшиным – еще от девичества – добром; – и на самом верху воза сидела сама Катяша, уже подвыпившая самогонку, она махала красным платочком, приплясывала сидя, орала «саратовскую», – «шарабан мой, шарабан»… – Маряша с детишками стояла рядом с возом, смотрела восхищенно и завистливо; Катяша смолкла, покрестилась; покрестились и Егор, и Маряша, и дети; – Катяша сказала: – «Трогай с Богом!» – Попросила Маряшу: – «За скотиной ты посмотри, Игнат придет наведаться, покажи!..» – Поехали; Егор пошел с вожжами пешим, опять завизжала Катяша: – «Шарабан мой, американка, а я девчонка-шарлатан-ка!..» – –

При Некульеве единственное было собрание рабочкома. Собрали его хорошие ребята, мастеровые-коммунисты, Кандин и Коньков. Собрание было назначено на завтра, но многие съехались с вечера, – дальним пришлось проехать верст по сорок. Вечером в парке на крокетной площадке разложили костер, варили картошку и рыбу. У Некульева собирались на «подторжье», чтобы столковаться перед торгом рабочкома, – кто потолковее и кто коммунисты. Коньков был хмур и решителен, Кандин хотел быть терпеливым; говорили о революции, о лесах и – о воровстве, о небывалейшем воровстве в лесах, – говорили тихо, сидели тесным кругом, со свечой, в зале; Некульев лежал на диване; – сказал тоскливо Коньков: – «Расстреливать надо, товарищи, – и первым делом наших, лесных людей, чтобы была острастка. Что получается? – мы воюем

с мужиками, а кто похитрее из мужиков – идет к знакомому леснику, потолкует, сунет пудишко, – и лесник отпускает ему, что только тот захочет, – получается, товарищи, одно лицемерие и чистое безобразие. Простите, товарищи, признаюсь: привязывался ко мне шиханский мужик, – дай ему лесу на избу, – день, другой, – я сижу голодный, а он и самогону, и белой, – я так ему морду избил, что отвезли в больницу, – не стерпел!» – Ответил Кандин: – «Я морды бил, прямо скажу, не раз, хорошего в этом мало. Обратно, надо рассудить: – получает лесник жалование, на хлеб перевести, – полтора целковых; на это не проживешь, воровать надо по необходимости, – ты смотри, как живут, свиньи у бар чище жили. В лесном деле нужна статистика: установить норму, чтобы больше ее не воровали, и виду не показывать, что замечаешь, потому – воруют от нужды. А если больше ворует, – значит, от озорства, – тогда, обратно, можно расстрелять. Святых нет, – а дело делать надо!» – Говорили о рабочкоме. – Рабочком создать необходимо было, чтобы связать всех круговой порукой. Некульев молчал и слушал, свеча освещала только диван, – ни Коньков, ни Кандин не знали, как повести наутро заседание рабочкома, чтобы не оторваться от всех остальных лесных людей. – В парке запели песню и стихли, Некульев пошел к остальным, в парк. У костра сидели люди, все оборванцы, все одетые по-разному, все с винтовками. Против огня лежал Кузя, подпер щеки ладонями, смотрел в огонь и рассказывал сказку. Кричало на деревьях всполошенное костром воронье. Некульев присел к огню, стал слушать. Кузя говорил:

– …И выходит, кстати сказать, хотел Илья Иваныч посмеяться над попами, а вышло наоборот. Открыл Илья Иваныч ларь – лежат три попа друг на друге, и все мертвые и холодеют уже на морозе. Испугался Илья Иваныч, отнес попов в амбар, разложил рядышком, – пришел в избу, сел к столу, думает, а самого, заметьте, цыганский пот прошибат… Ну, только Илья Иваныч очень был умный, посидел часик у стола, подумал и – хлоп себя по лбу! Пошел в амбар, попы уже закоченели, – взял одного попа, поставил его около клети, облил водой, на попе сосульки повисли. Пошел Илья Иваныч тогда в тарктир и, заметьте, прихватил с собой бутылочки, которые попы не допили, там гармошка играт, народ сидит, – и у прилавка, кстати сказать, сидит пьяница Ванюша, ждет, как бы ему поднесли. Илья Иваныч к Ванюше: – «Пей!» – дал ему бутылку. Ванюша выпил, пьяный стал, – ему Илья Иваныч и говорит: – «Дал бы еще, да некогда. Надо ит-тить – ко мне, вишь, утопленник пришел на двор, надо его в прорубь на Волгу отнести». – Ну, Ванюша вцепился: – «Давай я отнесу, только угости!» – А это самое и надобно было Илье Иванычу, говорит нехотя: – «Ну, уж коли что, из-за дружбы, – отнесешь, придешь в избу, угощу!» – Ванюша прямо бегом побег. – «Где утопленник?» – «Бона!» – Ванюша попа схватил, на плечо и прямо к воротам, – а Илья Иваныч к нему: – «Да ты погоди, надо его в мешок положить, а то народ напугаешь». – Положили, заметьте, в мешок. Ванюша понес, а Илья Иваныч второго попа из амбара выставил, облил водой, ждет. Прибегает Ванюша, прямо в избу: – «Ну, где выпивка?» – А ему Илья Иваныч: – «Нет, брат, погоди, плохо ты его отнес, слова не сказал, – он опять вернулся». – «Кто?» – «Утопленник». – «Где?» – вышли на двор. Стоит поп у клети. Ванюша глаза вытаращил, рассердился: – «Ах ты, такой-сякой, не слушаться!» – схватил второго попа и побег к проруби, – а Илья Иваныч ему вслед: – «Ты как будешь его в воду совать, скажи – упокой, Господи, его душу, – он в воду и пойдет!» – Это, чтобы помолиться все-таки за попа. – Только Ванюша со двора, – Илья Иваныч третьего попа ко клети, – прибегает Ванюша, – а Илья Иваныч ему выговаривает: – «Эх ты, Ванюша! Не можешь утопленника унести, – ведь опять вернулся. Придется мне уж с тобой пойтить, чтобы концы в воду. Неси, а я позадь пойду, посмотрю, как ты там управляешься». – Отнесли третьего попа, посмотрел Илья Иваныч, – спускает попов в воду Ванюша как следует, успокоился и говорит: – «Ну, все-таки ты, Ванюша, потрудился, пойдем – угощу!» – Да так его напоил, что у Ванюши всю память отшибло, забыл, как утопленников таскал. Так что про попов и не дознались, куда их черти дели. – Вот и сказке конец, а мне венец, – сказал Кузя.

Некульев отошел от костра, пошел во мрак, обогнул усадьбу, – пошел на гору, к обрыву, подумать, побыть одному… – Сказка показалась ему нехорошим вещанием.

Утром, на той же крокетной площадке, где многие так у костра и ночевали, собралось человек семьдесят лесников и полесчиков. Под липой поставили стол, принесли скамьи, – но многие лежали и на травке вокруг площадки. Костер не потухал. Винтовки составили – по-военному – в козлы. Избрали президиум.

От этого собрания остался нижеследующий протокол:

СЛУШАЛИ:

1. Доклад тов. Конькова о международном положении. [10]

2. Доклад тов. Кандина о плане работ рабочкома.

а) Культурно-просветительная работа.

б) Средства рабочкома и расходные статьи.

3. Предложение тов. Конькова отчислить от зарплаты в фонд по устроению памятника революции в Москве.

4. Донесение председателя Кадомского сельсовета Нефедова о том, что в расчетных ведомостях по 27 кордону были вымышленные фамилии, за которых получал объездчик Сарычев. – Сары-чев предъявил вышеупомянутые ведомости и указал, что правильность их заверена печатью и подписью председателя Нефедова, написавшего вышеозначенные донесения.

10

В докладе Коньков сделал ошибку, указав, что Европа и Россия – географически в разных материках.

5. Дело о племенном быке, съеденном объездчиками и лесниками с 7 кордона; из племхоза был взят плембык за круговой порукой, – бык был убит и съеден, а в племхоз был направлен акт, что бык умер от сибирки.

6. Пожелание лесника тов. Сошкина не делать общих собраний по воскресеньям [11] .

7. Предложение объездчика Сарычева о вступлении всех сразу в РКП.

ПОСТАНОВИЛИ:

1. Принять к сведению.

2. Ввиду разбросанности лесных людей по лесам культко-миссии не избирать; выписать коллективно на каждую сторожку по газете [12] ; расходы – 1) канцелярские принадлежности, 2) подвода в город, 3) суточные.

11

Встал тогда на собрании с травки босой паренек в армяке и сказал, волнуясь: – «Я так думаю, товарищи, мы, выходит, пожелам, чтобы собрание рабочкома не делали в воскресенье, потому, как гражданины самовольные порубщики в будин все в поле на работе, их там не поймаешь, – а в воскресенье они сидят дома, тут их и ловить с милицией».

12

Выяснилось, что половина лесников безграмотны. Кузя шептал, голосуя, Егорушке: – «Ничего, выкурим!»