Том 2. Машины и волки
Шрифт:
Тот, чьи даты сохранились или не сохранились на косяке двери старого дома в этом городе, – не поехал в этот дом, а направился в гостиницу, снял номер и, потому что от гостиницы до старого дома было далеко и неизвестно, кто там живет, не пошел туда в этот вечер, – ходил по бульварчику и смотрел оттуда на Волгу и на волжские далекие просторы под горой,
Утром он пошел в старый дом. Он шел переулками, где когда-то бегал мальчишкой и где проезжали раньше от набережных громовые ломовые, – теперь здесь было пусто, росла трава из камней, а за палисадами, за полуразрушенными воротами и заборами буйничали сирень и белая акация. Людей здесь не было, и каменные лабазы и амбары для муки стояли без дверей, разинутые и пустые, в прошлогодней
А дом стоял, показалось, по-прежнему, только та сторона его, где были амбары, развалилась и посыпалась в Волгу; а потом стало ясно, что пепел отошедших лет посыпал и его: не было вокруг него ни одного забора, двор, где стояли тысячи пятериков, уступами шедший к Волге, полег залишаевшей собакой, серый, в белене и полыни. С террасы была сорвана крыша, – но от террасы шло отдохновение: сирени и акации под ней разрослись, выползли оттуда на двор, полонили пустое пространство, буйно, по-весеннему весело. У парадного входа ступеньки крылечка были разбиты и парадная дверь повиснула в воздухе, – он, человек, пошел задней лестницей.
И там, на лестнице в холодке встретился старичок, сапожник за своим ремеслом, с валенком в руке.
– Кто здесь живет? – спросил он, пришедший.
Но старичок не успел ответить: навстречу вышла девушка, очень высокая, сильная, с ведром в руке, – и она сразу напомнила и старый портрет Катерины Ивановны и Надю, – Надю тогда, ту, в юности. Пришедший понял, как бьется его сердце, – пришедший вспомнил Надю и детство, – пришедший не понимал, кто стоит перед ним. Девушка поставила ведро и, легко через ступеньку, побежала навстречу.
– Здравствуй, – мы тебя давно уже ждем, мы читали афишу, – сказала она, и голос был – Надин и бабушкин. – Где твои вещи, давай, я принесу.
– Нонна, – приехал? – крикнули сверху.
…На террасе уже не было крыши, не было шума за забойкой, – росла, буйствуя под террасой, сирень и еще просторнее шла Волга. В доме – в главных комнатах жил столяр Панкрат Иванович, переселившийся сюда из подвала, – жили сапожник, телефонная барышня, два грузчика, две студентки. И в дальних комнатах, где раньше никто не жил или жили приживалки Катерины Ивановны, домирала дочь Катерины Ивановны, та, которая уезжала из дома только на два года, чтобы опалить любовью свои крылья, – и с ней жила ее дочь, Нонна. На весну Нонна выехала из этих комнат, – устроила себе жилье на лестнице, под террасой, откуда из окна видна лишь Волга, – с ней там жила подруга, ушедшая от своих, от отца и матери. Там у Нонны было занятие и странно, точно это были конструкции театров тех лет: на перегибе лестнице была прикреплена кровать, как птичье гнездо, пол – остальной – шел широкими ступеньками лестницы, амфитеатром, чтобы можно было не иметь стульев; на стенах Нонна повесила портреты, старые, дедов, – бабка Катерина со стены – в молодости – смотрела Нонной, четвертым поколением; Ноннин туалетный столик повиснул над отвесом ступенек; раскрытым лежал том Плеханова, и рядом с ним кастрюля с пшенной кашей…
Та дверь на террасе, где делали пометы возрастаний, и самые эти пометы сохранились. Этот, третье поколение, нашел свои пометы, последнюю свою помету, – стал под нее и стало больно на минуту: он снизился в росте вершка на полтора. Нонна ушла с ведром, – запела вдруг, весело, частушку о «миленке», – вернулась быстро, поставила ведро.
– Меришься? – сказала. – Я тоже каждый
– Самая высокая в роде!
Вошла Ольга, мать Нонны, – Нонна ушла с ведром, запела незнакомую песню. Ольга села к барьеру террасы, тот стал лицом к Волге.
– Хорошо поет Нонна, – сказал он.
– Да, недурно, – учится в консерватории… еще учится в вузе, на фоне, слова-то какие собачьи, – сказала вяло Ольга.
– Как жили?
– Что же, у нас тут людоедство было, говорить не о чем, как жили… Нонка та не унывает, поет, учится, – упорная девушка, в бабушку. И вот чего не пойму: или молодость это, или время такое – вроде коммунистки она – все новое нравится, все на собрания ходит, вот и тебя слушать билет купила… Как жили?., лучше не поминать. С Нонной я все ругаюсь…
– От бабушки ничего не осталось?
– Ничего… Так рухлядь.
– Старинные вещи были, бисерные вышивки, посуда, утварь, книги, – ничего?
– Ничего, все размело. Нонка вон, что-то подбирает, спроси у нее… Я тебе жаловаться на нее буду, нехорошо она со мной, не слушает, – хорошо еще померла мать, прокляла бы… Комсомолка она, слова-то!..
Вошла Нонна с самоваром, сказала:
– Отмериться-то я отмерилась, а не зарубила. Надо зарубить.
Тот встал и пошел по комнатам, все было и по-старому и по-новому одновременно, – в комнате Катерины Ивановны, где была полочка с ядами, жил сапожник. Снова вернулся на террасу. Ольга говорила Нонне:
– Опять к Панкрашке ходила?.. Нонна сказала:
– Знаешь, с нами теперь живет Панкрат Иваныч, – так мама все ругается со мной, зачем я к нему хожу, не может забыть, что он жил у нас в подвале.
Стало скучно, буденно, вернулись свои мысли, – замолчал и стал пить чай…
…Вечером Нонна приехала за ним на лодке, повезла на острова, говорили о пустяках, Нонна рассказывала о своих делах и знакомых, о экзаменах, о студенческих комкомах, – Волга была просторна и благостна, гребла Нонна.
– Ну, как же студенты смотрят, понимают? какие песни поют?
– Песни поют старые, все по-прежнему о прекрасном, – студенты хорошие ребята, и всем нам приходится все наново строить, все разрушено… Я стараюсь быть все время в университете: дома мертвь, тоска, развал, все в прошлом, шипение, – вот я и хожу по этому дому только к Панкрату Иванычу, о чем он мечтал всю жизнь, приходит. Но я пойду по другому пути. Ты знаешь, как мы жили? – кем я не была, – и торговкой, ездила за мукой и бараниной, и за керосином, по Волге, и на пароходах, и артельно на лодках, бечевой по берегу, – была дровосеком, месяц в году по осени жила в лесу, дрова рубила на зиму, была грузчиком – разгружала вагоны и баржи, – контрабандой носила из-за Волги от немцев муку, туда шла девушкой, оттуда – беременной бабой, и окопы рыла… Жили упорно. Вот эта жизнь меня и научила понимать ее, жизнь: никогда и нигде я не пропаду!.. Вот, я учусь петь, на фоне юридические науки изучаю, – а мне бы командиром парохода быть!.. Мать рушится, как дом… а я могу Волгу переплыть, четыре версты…
– Да, дом разрушился…
– А знаешь, что я чуть-чуть было не сделала? – хотела было прошлой весной взять дом в аренду, у меня есть приятели – артельно отремонтировать его своими руками, конечно, – выгнать всю шантропу прошлогоднюю, как летошний снег, чтобы дом не рушился… Да я его еще возьму. У меня к нему странная привязанность, к дому, – я вот собираю все, что в нем осталось, какие-то старые тряпки, ненужные книги, вещи, – нашла где-то щипцы, которым лет сто, для оправления сальных свечей, берегу их, это остатки какой-то культуры, которой у меня нет… Дом я возьму в свои руки, только торговой пристани там уже не будет, – я все дворы засажу листвою, пусть растет, и так засажу, чтобы ни одной тропинки, запутайся, глаза выколи!..