Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

д'Аннунцио Габриэле

Александр (возвращаясь к ней).И что же он сделал? После, что он сделал? Куда он ушел?

Анна.Ушел, убежал… Я узнала от сестры, что он вернулся только сегодня утром, на рассвете… Она ждала его до рассвета…

Александр.Бежать, бежать… Кажется, ничего не остается, как бежать.

Он бродит по комнате, не зная, что предпринять.

Ах, когда мы взглянем друг другу в глаза…

Анна (вынуждая).Теперь ты скажи мне правду! Александр.Они ушли вместе… К источнику… Как давно?

Анна.За несколько минут до твоего возвращения.

Александр.Вместе… вместе… туда…

Его

волнение растет с минуты на минуту.

А до выхода они были здесь, с тобой… А что они сказали?

Анна.Я вошла, когда они уже спускались по лестнице. Я звала их, но они не ответили… Я послала кормилицу догнать их…

Александр.Ну?

Анна.Они сказали, что идут на минуту к фонтану, что скоро придут… Но скажи мне, скажи мне!..

Она схватывает Александра за руку в то время, как он хочет подняться на террасу. Они поднимаются оба и исчезают в темноте, направляясь к перилам… Через несколько мгновений Александр возвращается в комнату один. В инстинктивном порыве он бежит к двери, открывает ее и быстро спускается по лестнице. Между колоннами появляется Анна, охваченная ужасом, стараясь идти за мужем.

Анна.Александр! Александр!

Ответа нет. Она ощупью идет в темноте, натыкается на первую ступень, потом и на остальные.

Александр!.. Его здесь больше нет… Я одна… Боже, дай мне свет!

Следуя за теплым течением ветра, которое вырывается через открытую дверь, она добирается до порога, держась за один из косяков, делает шаг к лестнице, исчезает в темноте.

АКТ V

Пустынное и дикое место в ущелье, пролегающем между меньшим отрогом Эвбейских гор и неприступной стороной цитадели. Дикие скалы и гигантские развалины оживлены миртами. Вода Персейского источника, вырываясь из-под скал, собирается в углублении, имеющем вид раковины, откуда она течет дальше и теряется в каменистой лощине. В древней пустыне, уже окруженной тайнами ночи, слышно клокотание вечных источников. У края источника, под миртовым кустом, лежит на спине окоченелый труп Бианки-Марии. Мокрое платье прилипло к телу, мокрые волосы широкими кольцами обвивают ее лицо, ее руки вытянуты по бокам, ноги у нее сложены, как ноги надгробных статуй, лежащих под арками. Александр сидит на камне, опираясь локтями о колени, он сжал виски ладонями и пристально всматривается в мертвую, молча, в изумительной неподвижности. С противоположной стороны стоит Леонард, прислонившись к громадной скале, он то и дело впивается в эту скалу своими пальцами, судорожно и с отчаянием, как потерпевший кораблекрушение хватается за выступивший из пучины утес. В смертельной тишине слышно журчание воды, заглушаемое шумом ветра в ветвях раскачивающихся мирт. Леонард вдруг отходит от скалы, становится на колени возле трупа сестры и нагибается, чтобы коснуться его.

Александр (останавливая его порывистым движением, повелительным криком).Не прикасайся к ней! Не прикасайся!

Леонард (отклоняется назад, не вставая).Нет, нет, я не трогаю… Она — твоя, она — твоя…

Молчание. Он смотрит на труп с нечеловеческим напряжением скорби и любви. Кажется, что безумие овладевает им. Его голос становится все более и более диким и раздирающим, почти неузнаваемым.

Ты думаешь… ты думаешь, что я оскверню ее, если коснусь?.. Нет, нет… теперь я чист: я чист совершенно… Если бы она восстала теперь, она могла бы ступать по моей душе, как по чистому снегу… Если бы она ожила, все мои мысли о ней были бы, как лилии, как лилии… Ах, кто на земле мог бы сказать, что любит человеческое существо так, как я люблю ее? Даже ты, даже ты не любишь ее так, как я люблю… Нет на земле любви, которая сравнится с моей… Вся моя душа — небо для умершей…

Его голос то становится громче, становится порывистым и пылким, как возрастающее исступление, то понижается от трепета крайней нежности.

Кто,

кто сделал бы для нее то, что я сделал? Разве у тебя хватило бы мужества совершить эту жестокость чтобы спасти ее от ужаса, который готов был овладеть ею? Ах, ты любил ее, ты любил ее всеми силами твоей души, потому что только так и можно было ее любить, но ты не знаешь, ты не знаешь, что за душа была у нее… Всей добротой земли и всеми красотами, красотами, о которых не мечтал даже ты, обладала ее душа… Каждое утро, при ее пробуждении, все дуновения весны, казалось, проносились над ее душой и делали ее такой нежной и так заставляли ее расцветать… Казалось, что каждый вечер в ее душе, как в сосуде, сохранялись все наиболее нежные движения нашего пережитого дня, и она месила их для меня, чтобы отдать их мне, как отдают хлеб… Ах, именно так, именно так и столько времени, она питала меня, таким-то хлебом она кормила меня в конце каждого моего дня… Она умела превращать в великое счастье самые мимолетные улыбки… Самая маленькая из моих радостей расширялась в ее душе до бесконечности, до бесконечности, как круги на поверхности воды, и создавала для меня иллюзию великого счастья. Ах, ты не знаешь, ты не знаешь, что за душа у нее была… На земле нет создания, которое могло бы сравниться с ней… Во всей ее крови не было ни одной горькой капли… Недавно…

Он смолкает, дрожа, как больной, все тело которого охвачено невыносимыми судорогами.

…Недавно… вся ее нежная жизнь дрожала в ее волосах, под моей рукой.

Он дрожит, прижимаясь к земле, и так мучительно, что Александр встает, хочет подойти к нему, но, по-видимому, не в силах двигаться и опять опускается на камень.

Ах, когда она нагнулась к воде, чтобы напиться… Я слышал, как первый глоток журчал у нее в горле… мне казалось, что она пьет из моего сердца, что с этим глотком исчезло все пережитое горе, все мое постыдное существование, все сознание, всякое воспоминание и все мое существо… Опустелым, опустелым и слепым был я, когда я набросился на нее… Смерть стояла у меня за плечами и толкала меня своими железными коленями… Мир рушился… Тысячи столетий… одно мгновение… и я очутился здесь на камнях… а в воде, еще колебавшейся от ее судорог, ее волосы… ее волосы вокруг ее выпрямленной головы… Ах, кто, кто мог бы сделать для нее то, что я сделал? Я ее поднял, взглянул ей в лицо… «Все ее закутанное в волосы лицо билось, как лихорадочный пульс». Это мне вчера сказала Анна: она тогда держала ее в своих руках, она чувствовала, как трепетала сестра в ее руках… Я снова увидел ее лицо, — оно уже не трепетало более, это ее холодное лицо, с которого струилась вода… Я закрыл ей глаза… Я закрыл их нежнее, чем лепесток закрывает лепесток… И вся грязь исчезла из моей души, я стал чистым, совершенно чистым… Вся святость моей первой любви вернулась в мою душу снова, потоком света… Еще одно благодеяние, еще одно благодеяние, пришедшее от нее из-за рубежа смерти! Чтобы опять полюбить ее так, я убил ее, чтобы и ты мог так любить ее на моих глазах, чтобы уже ничто не разделяло нас, чтобы без новой жестокости, без новых угрызений ты мог любить ее, — вот зачем, вот зачем я убил ее… Ах, брат мой, брат мой, в жизни и смерти снова слитый со мной, навсегда соединенный со мной, благодаря этой жертве, которую я тебе принес… Взгляни на нее! Взгляни! Она — совершенство, теперь она совершенство… Теперь ее можно обожать, как божественное создание… Я положу ее в самую глубокую из моих могил, засыплю ее всеми моими сокровищами…

Он наклоняется к мертвой.

Тебе, тебе весь этот блеск, вечно тебе все, что чисто… Божественная, божественная! Если бы всей нашей кровью мы могли зажечь на мгновение твое бледное лицо, чтобы ты раскрыла на один миг свои глаза, чтобы ты могла взглянуть на нас, услышать крик нашей любви и нашей скорби… Сестра моя, сестра моя!

Он припадает к сестре и зовет ее неоднократно и мучительно, протягивая свои дрожащие руки к ее бледному, неподвижному, под прядями влажных волос, лицу. Не в силах более выносить этот крик, Александр встает, подходит к ногам умершей, идет к другу, нагибается к нему, кладет ему руку на лоб, чтобы почувствовать эту лихорадку, чтобы успокоить это исступление, готовое перейти в безумие. От этого прикосновения Леонард чувствует некоторое облегчение. Острое напряжение его нервов несколько ослабевает, его голос падает.