Том 3. Публицистические произведения
Шрифт:
Recevez, etc.
Novembre, 1857
Переводы публицистических произведений, написанных на французском языке
Письмо русского*
19 марта. В приложении к № 78 «Allg. Zeitung» от 18 марта я прочел статью о русской армии на Кавказе. Среди прочих странностей в ней есть одно место с таким приблизительно смыслом: «Русский солдат нередко напоминает французского каторжника, сосланного на галеры». Все остальное в статье по своему направлению является, в сущности, лишь развитием данного утверждения. Позволительно ли будет русскому высказать в связи с этим два замечания? Столь удивительные мысли пишутся и печатаются в Германии в 1844 году. Ну что ж, люди, уравниваемые подобным образом с галерными каторжниками, те же самые, что почти тридцать лет назад проливали реки крови на полях сражений своей родины, дабы добиться освобождения Германии, крови галерных каторжников, которая слилась в единый поток с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и восстановила ее независимость и честь.* Таково мое первое замечание. Второе же следующее: если вам встретится ветеран наполеоновской армии, напомните ему его славное прошлое и спросите, кто среди всех противников, воевавших с ним на полях сражений Европы, был наиболее достоин уважения, кто после отдельных поражений
Россия и Германия
Письмо доктору Густаву Кольбу, редактору «Всеобщей газеты»*
Господин редактор,
прием, оказанный вами кое-каким заметкам, которые я недавно осмелился послать вам*, а также ваш взвешенный и здравый комментарий к ним* внушили мне странную мысль. Что, если нам попробовать, милостивый государь, достичь согласия в понимании самой сущности вопроса? Я не имею чести знать вас лично, и потому мое письмо к вам является и обращением к «Аугсбургской Всеобщей Газете». А при нынешнем положении Германии «Аугсбургская Газета», на мой взгляд, представляет собой нечто большее, нежели обыкновенную газету*, — это первая из ее политических трибун… Если бы Германии посчастливилось быть единою, ее правительство могло бы во многих отношениях признать эту газету за законного глашатая своей мысли. Вот почему я обращаюсь к вам. Я русский, как уже имел честь вам высказать, русский сердцем и душой, глубоко преданный своему отечеству, пребываю в согласии со своим правительством и, кроме того, целиком независим по занимаемому положению. Стало быть, я попытаюсь здесь выразить русское мнение, но свободное и совершенно бескорыстное…Это письмо, поймите меня правильно, милостивый государь, обращено более к вам, нежели к публике… Тем не менее вы можете им распорядиться так, как вам будет угодно. Публичная огласка безразлична для меня. У меня столько же доводов избегать ее, сколько и искать… И не опасайтесь, милостивый государь, что я, как русский, мог бы ввязаться, в свою очередь, в ничтожную полемику, поднятую недавно одним жалким памфлетом. Нет, милостивый государь, это недостаточно серьезно.
…Книга господина де Кюстина* является еще одним свидетельством умственного бесстыдства и духовного разложения — характерной черты нашей эпохи*, особенно во Франции, — когда увлекаются обсуждением самых важных и высших вопросов, основываясь в большей степени на нервном раздражении, чем на доводах разума, позволяют себе судить о целом Мире менее серьезно, нежели прежде относились к разбору водевиля. Что же касается противников господина де Кюстина, так называемых защитников России, то они, конечно, искреннее его, но уж слишком простоваты…* Они оставляют у меня впечатление людей, которые в чрезмерном усердии готовы торопливо раскрыть свой зонтик, чтобы предохранить от полуденного зноя вершину Монблана…* Нет, милостивый государь, не об апологии России пойдет речь в моем письме. Апология России!.. Боже мой, эту задачу взял на себя превосходящий всех нас мастер, который, как мне кажется, выполнял ее до сих пор с достаточной славой. Истинный защитник России — История, в течение трех столетий разрешавшая в ее пользу все тяжбы, в которые русский народ раз за разом ввергал все это время свои таинственные судьбы…* Обращаясь к вам, милостивый государь, я намерен говорить о вас самих, о вашей собственной стране, о ее самых насущных и наиболее очевидных интересах. И если речь пойдет о России, то лишь в связи с ее непосредственным отношением к судьбам Германии.
Я знаю, что никогда еще умы Германии не были так заняты, как теперь, великим вопросом германского единства…* И вряд ли я удивил бы вас, милостивый государь, бдительного и передового стража, если бы сказал, что среди этой всеобщей озабоченности чуть внимательный взор мог бы уловить множество устремлений, которые при своем развитии должны были ужасно навредить делу единства, вовлекающему в работу, кажется, всех… Среди этих устремлений есть одно, особенно фатальное… Я буду говорить лишь то, что на уме у каждого, и в то же время не могу произнести и слова, не коснувшись жгучих вопросов. Я убежден, что в наши дни, как и в Средние века, можно смело касаться* любого вопроса, если имеешь чистые руки и открытые намерения…
Вам известна, милостивый государь, природа отношений, связывающих, вот уже тридцать лет, Россию с правительствами больших и малых государств Германии*. Я не спрашиваю вас здесь, что думает об этом то или иное направление, та или иная партия; речь идет лишь о факте. А факт заключается в том, что никогда эти отношения не были более доброжелательными и тесными, что никогда не существовало более сердечного взаимопонимания между различными правительствами Германии и Россией…* Для всякого, милостивый государь, кто живет на почве самой действительности, а не в мире фраз, вполне очевидно, что такая политика является истинной и законной, естественной политикой Германии и что ее правители, сохраняя в целости великую традицию* эпохи вашего возрождения, лишь повиновались внушениям самого просвещенного патриотизма… Но повторю еще раз, милостивый государь, я не притязаю ни на какое чудотворство и на сочувствие всех этому мнению, особенно тех, кто считает его для себя лично враждебным… К тому же теперь речь идет не о мнении, а о факте, который достаточно очевиден и осязателен, чтобы нашлось много сомневающихся в
Нужно ли говорить вам, милостивый государь, какие одновременно и в противовес этому политическому направлению ваших правительств существуют побуждения и стремления, попытки внушить которые общественному мнению Германии по отношению к России продолжаются уже около десятка лет?* Здесь я снова пока воздержусь от справедливой оценки всяческих претензий и обвинений, которые без устали копятся против России с поистине удивительной настойчивостью. Речь идет только лишь о достигнутом результате, который, следует признать, если и не утешителен, то относительно закончен и которым его трудолюбивые делатели вправе быть довольными. Ту самую державу, которую великое поколение 1813 года приветствовало с восторженной благодарностью*, а верный союз и бескорыстная деятельная дружба которой и с народами, и с правителями Германии не изменяет себе в течение тридцати лет, почти удалось превратить в пугало для большинства представителей нынешнего поколения*, сызмальства не перестававшего слышать постоянно повторяемый припев. И множество зрелых умов нашего времени без колебаний опустилось до младенчески простодушного слабоумия, чтобы доставить себе удовольствие видеть в России какого-то людоеда XIX века.*
Все это так и есть. Враги России, возможно, возрадуются моим признаниям; но да позволят они мне все же продолжить.
Итак, вот два решительно противоположных устремления; разногласие бросается в глаза и с каждым днем усугубляется. С одной стороны, государи и правительственные кабинеты Германии с их серьезной, продуманной политикой и определенным направлением, а с другой — еще один властитель эпохи — общественное мнение*, несущееся по воле ветров и волн.
Разрешите мне, милостивый государь, обратиться к вашему патриотизму и к вашим познаниям: что вы думаете о подобном положении дел? Каких последствий вы ожидаете от него для соблюдения интересов и будущности вашего отечества? И поймите меня правильно, я говорю теперь только о Германии… Боже мой, если бы среди ваших соотечественников нашлись догадливые люди и поняли, сколь мало чувствительна Россия к злобным нападкам на нее, тогда, возможно, призадумались бы и самые ярые ее враги…
Ясно, что, пока будет длиться мир, этот разлад не вызовет какого-либо явного и серьезного потрясения, а зло продолжит распространяться подспудно. Ваши правительства, разумеется, не изменят своего направления, не перетряхнут сверху донизу всю внешнюю политику Германии, чтобы прийти в согласие с некоторыми фанатичными и путаными умами. Последние же, увлекаемые и подталкиваемые духом противоречия, не подумают, что чересчур увлеклись на пути, прямо противоположном осуждаемому ими. Таким образом, обращая свой взор на Германию и продолжая постоянно говорить о ее единстве, они приблизятся, так сказать, пятясь, к роковому обрыву, к краю пропасти, куда ваше отечество уже не раз соскальзывало… Я хорошо знаю, что, пока мы будем сохранять мир, указываемая мною опасность — лишь плод воображения… Но если наступит предчувствуемый в Европе кризис и настанут грозные дни, которые созревают в считанные часы и доводят все стремления до самых крайних следствий, исторгающих последнее слово у всех мнений и партий, что тогда произойдет, милостивый государь?
Неужели правда, что для целых народов еще более, нежели для отдельных личностей, существует неумолимая и неискупимая судьба? Надо ли полагать, что в них тайно зреют более сильные устремления, чем любые проявления их собственной воли и разума, растут органические недуги, которые никакое искусство и образ правления не могут предотвратить?.. Неужели к таким недугам принадлежит и то ужасное стремление к раздорам, которое, подобно злому фениксу, восставало во все значительные эпохи вашего благородного отечества?* В Средние века оно разразилось в нечестивом и антихристианском противоборстве Духовенства и Империи, вызвавшем отцеубийственную распрю между императором и князьями. Ослабев на время из-за упадка Германии, стремление это возродилось и укрепилось в период Реформации и, приняв от нее окончательную и как бы освященную законом форму, опять стало действовать с невиданным доселе рвением. Вставая под всякое знамя и примыкая к каждому делу, оно под разными именами оставалось самим собой до той поры, когда в момент крайнего кризиса в Тридцатилетней войне* призвало на помощь чужеземную Швецию, а затем и открыто враждебную Францию. И благодаря такому объединению сил оно менее чем за два столетия славно довершает возложенное на него смертоносное призвание.
Все это зловещие воспоминания. Неужели они не вызывают у вас чувства тревоги при малейшем признаке возрождающейся в настроениях вашей страны вражды? Почему вы не спрашиваете себя с ужасом, не свидетельствует ли это о пробуждении вашего застарелого, страшного недуга?
Последние тридцать лет могут по праву считаться великолепнейшими годами вашей истории. Со времен великого правления салических императоров* никогда еще Германия не переживала столь прекрасные дни, вот уже много столетий она не принадлежала самой себе в такой степени, не ощущала себя столь единой и самостоятельной. В течение многих веков Германия не занимала по отношению к своей вечной сопернице столь сильного и внушительного положения.* Она превзошла ее по всем статьям. Посудите сами: по ту сторону Альп ваши знаменитейшие императоры никогда не имели более действенного влияния, чем то, которое имеет ныне Германское государство. Рейн вновь стал немецким сердцем и душой*; Бельгия, которую последнее европейское потрясение, казалось, должно было бросить в объятия Франции, остановилась перед обрывом*, и теперь ясно, что она поворачивается в вашу сторону; Бургундский союз* преобразовывается; Голландия, рано или поздно, не преминет вернуться к вам. Таков, стало быть, окончательный исход великого противоборства, начавшегося более двух веков назад между вами и Францией; вы одержали полную победу, за вами осталось последнее слово. И все-таки согласитесь: для того, кто оказался свидетелем этой борьбы с самого начала, кто следил за всеми ее стадиями и переменчивостью до последнего решающего дня, трудно было бы предвидеть подобный исход. Внешние обстоятельства говорили не в вашу пользу, удача отворачивалась от вас. С конца Средних веков, несмотря на кратковременный застой, могущество Франции, сплочаясь и упорядочиваясь, не переставало расти, и в то же время Империя, вследствие религиозного раскола, вступила в заключительный период своего существования, период узаконенного разложения; даже одерживаемые вами победы оставались бесплодными, ибо они не останавливали внутреннего распада, а нередко даже ускоряли его. При Людовике XIV, хотя великий король и терпел неудачи, Франция торжествовала, ее влияние безраздельно господствовало над Германией. Наконец пришла Революция, которая, вырвав с корнем из французской нации последние следы ее германских истоков и* свойств и возвратив Франции ее исключительно романский характер, развязала против Германии, против самого принципа германского существования последнюю смертельную битву. И как раз тогда, когда венчанный солдат этой Революции* представлял пародию на империю Карла Великого на ее обломках, вынуждая народы Германии исполнять в ней свою роль и испытывать крайнее унижение*, — именно в этот роковой момент совершился переворот и все изменилось.