Том 38. Полное собрание сочинений.

Толстой Лев Николаевич

— «Деспотизм! Помилуйте, какой же деспотизм, когда у нас две палаты, блоки, партии, фракции, запросы, президиум, премьер, кулуары, — все, как должн`o. Какой же деспотизм, когда есть и Хомяков и Маклаков, и ответственный министр. Есть свод законов, и суды и гражданские, и уголовные, и военные, есть цензура, есть церковь, митрополиты, архиереи, есть академии, университеты. Какой же деспотизм?» То, что все это есть только подобие того подобия, которым в Европе обманывают людей и в России уже никого — кроме участников — не обманывает в настоящую минуту, не важно для Чингис Хана, так как у него есть другие средства. И он продолжает спокойно делать свое дело, надеясь, что, как это произошло и происходит во всех, так называемых, христианских странах, народ привыкнет, сам втянется и запутается в эти дела, и Чингис Хан останется Чингис Ханом только не с ордой диких убийц, а с благовоспитанными, учтивыми, чистоплотными убийцами, которые так сумеют устроить разделение труда, что грабеж и убийство людей будет одно удовольствие и доступно самому утонченно чувствительному человеку. Так смертоубийства, называемые казнями, совершаются не просто, а перед каждым таким убийством сходятся человек 5 в мундирах, садятся на креслы и на столе, покрытом сукном, что-то пишут и говорят, и хотя они знают, что их разговор не изменяет судьбы того, кого хотят повесить, они делают вид, что они судят и приговаривают. И с этой процедурой убивают от 3 до 7 человек в день. (Нынче, 25 ноября, было 12 явных опубликованных

приготовлений к убийствам (приговоров) и 5 убийств.) И это в продолжение 4, 5 лет или больше. Дамы говорят: «C’est terrible. Je ne puis jamais lire sans fr'emir. —»⁸ Мужчины с свойственным мужескому полу мужеством и разумностью внушают дамам, что это необходимо для общего блага. В газетах ужасаются на эти продолжающиеся казни. Важные чиновники и члены Думы, заявляя свою либеральность, говорят, что пора бы окончить эту boucherie,⁹ но заведующие этой boucherie улыбаются на эту сантиментальность. Они знают, как это неизбежно, необходимо и благодетельно. Погодите, говорят они, придет время и мы перестанем. Но им незачем переставать. Все идет прекрасно и очень может быть, что идет все так прекрасно только благодаря этим «разумным» мерам. Так зачем же отказываться от них. Так насчет убийств, совершаемых властями. То же и по отношению к заключению в тюрьмах. Тюрьмы переполнены, недостает места. Мрут от чахотки, тифов, бегут, бунтуются, убивают самих себя, но власти знают, что это полезно, по крайней мере уж наверно не вредно, и тоже с известными, приличными делу, сопутствующими разговорами и писаниями сажают всё новых и новых узников. Виноваты они или невиноваты, это все равно. Все лучше изъять из жизни человека, от которого может произойти что-нибудь неприятное. То, что он посидит года два в тюрьме или умрет там, вреда для нас не будет, а не посади его — может быть, он и в самом деле виновен. Всегда лучше перекланяться, чем недокланяться. По тюрьмам, построенным на 70 000, больше ста тысяч человек. Но и этого мало. Чуть есть указания или кому-нибудь покажется, что есть указания на то, что человек может думать и высказывать то, что думает о действиях правительства, его схватывают, сажают в тюрьму и даже без всяких приличествующих делу процедур везут в самые далекие, дурные для жизни места и там бросают с запрещением уходить оттуда. Хотя и трудно понять, для чего это нужно Чингис Хану, но очевидно нужно, потому что он старательно делает это, даже тратя большие деньги на эти ссылки. Таких несчастных тоже около сотни тысяч. Люди эти озлобляются, передают свое озлобление тем мирным людям, которые до их появления не думали о правительстве, но Чингис Хану до этого дела нет, у него есть телеграфы, телефоны, скорострельные пушки, револьверы и он не интересуется тем, что думают и чувствуют мучимые им люди. Но это далеко не все. Самое важное продолжает делаться дома в столицах, больших городах, в печати и, главное, в школах от высших до низших. Запрещается все, что только может открыть глаза людям, поощряется все то, что может затемнить, ослепить людей в печати, в школах и, главное, в религии. Казалось бы, нельзя соединить все, что творилось и творится, с исповеданием религии, называемой христианской, еще менее оправдать все эти злодейства этой христианской религией, но существует целое сословие людей, которое занято одним этим делом: таким извращением христианства, при котором всевозможные преступления, грабеж (подати, земельная собственность), истязания, даже убийства, казни, войны считались свойственными христианам делами. И кажущееся невозможным дело совершается. Совершается то, что вера в учение Христа заменяется кощунственной верой в то, что Христос Бог делатель самых странных и ненужных чудес и что, веруя в этого Христа, надо верить и в чудеса, происходящие от воображаемой царицы небесной, от мощей, икон и т. п. Все это передается как священные истины и рядом с этим, как столь же священная истина, внушается и рабское подчинение Чингис Хану. Совершается этот ужасный обман над взрослыми и с особенным рвением и упорством и наглостью над подрастающим поколением под видом обучения заведомой лжи, называемой законом божим. На каждом экзамене закона божия — а через такие экзамены проходят все дети — происходит следующее.

Священник. Дозволено ли убийство по христианскому закону?

Ученик. Нет.

Св. Всегда не дозволено?

Уч. Нет, не всегда.

Св. Когда же оно дозволено?

Уч. Дозволено в случае наказания за преступление и для защиты отечества.

И это всегда на всех экзаменах. И нет ни одного русского грамотного человека во всей империи, который бы в том возрасте, когда он еще не может рассуждать, не прошел бы через эту клевету на Бога, на Христа, на разум человеческий. И Чингис Хан, как представитель просвещенного правительства, дает награбленные с народа деньги на народные школы, долженствующие распространять такое Чингис-ханское просвещение.

Так телесно и духовно угнетался и угнетается русский народ Чингис Ханом с телеграфами и Чингис Хан был спокоен и надеялся, что теперь, когда есть конституция, и Хомяков, и Маклаков, и президиумы, и правые, и левые, и середина, и Гучков, и духовенство, и союзы русского народа, и пресса, и школы, и что, если не жалеть награбленных денег на шпионов и на тюрьмы, суды, виселицы для взрослых, и на преподавание, распространение и поддержание клеветы на христианские учения в виде гнусного обмана под названием Закона Божия для детей, то все будет итти по старому, и различие Чингис Хана с телеграфами от прежнего будет только в том, что новый Чингис Хан будет еще могущественнее старого. — Но к несчастию Чингис Хана и к счастию русского народа Чингис Хан ошибся. От того ли, что слишком глупы и грубы были слуги нового Чингис Хана и их дела, от того ли, что в своих насилиях они перешли тот предел, дальше которого люди не могут переносить порабощение их и издевательства над их разумом, от того ли, что железные дороги, телеграфы, пресса и все то, что, с одной стороны, дает могущественное орудие в руки Чингис Хана, с другой стороны соединяет людей в одном и том же сознании, от того ли, что русскому народу, большинству его, настоящему народу, крестьянскому народу, не развращенному еще школами, свойственно понимание христианского учения в его истинном значении, признающем равенство и братство людей, не допускающее не только убийство, но и насилие друг над другом, от того ли или от другого или еще чего, но несомненно одно то, что в настоящее время русский народ, настоящий русский народ, вследствие совершенных и совершаемых над ним преступлений, потерял не только уважение к своему правительству, но и веру в необходимость какого бы то ни было правительства и не может уже быть принужден повиноваться существующему правительству и участвовать в мерзких делах его. Недавний проезд Царя со всеми сопутствующими ему отвратительными подробностями был, как мне кажется, тем толчком, который при переохлажденной жидкости мгновенно превращает жидкое тело в твердое.

Этот проезд везде, где он происходил, вызвал одно и то [же] чувство сознания очевидной ненужности, а потому и вредоносности Царя и всех его помощников.

Едет Царь, тот человек, который стоит во главе правительства, человек, о котором предполагается, что он признается всем народом своим владыкой, что он тот

человек, который своей властью может облагодетельствовать и отдельные лица, и общества людей, и целые сословия, что это лицо священное для всех людей русского народа. Кроме того предполагается, что этому человеку для себя ничего не нужно и что он стоит выше всяких желаний и страхов. Казалось бы, к такому лицу, как это и было прежде, во времена Николая первого, может быть только одно чувство, желание видеть, желание просить тех или иных благодеяний, желание выражения своей благоговейной преданности и любви, и роль всех, окружающих царя, только одна — удерживать в пределах порядка восторженную толпу, стремящуюся к этому предмету своего благоговейного поклонения. Так это должно быть, так это и было когда-то. И что же теперь? Едет Царь с своими помощниками, приближенными ему людьми, исполнителями его воли — и все они, зная, что в народе, над которым они властвуют и среди которого им нужно проехать, живут тысячи, десятки тысяч людей, ненавидящих и царя и их и всячески старающихся убить их, люди эти, в ограждение Царя и себя от этой ненависти, устраивают на всем протяжении тех мест, по которым они проезжают, тройные, четверные ряды тайных и явных охранителей. Едет Царь по своему царству, и три линии солдат, полиции, наряженных и бесплатно оторванных от своих работ крестьян, стоят день, два, неделю, другую, ругая виновника их положения, ожидая проезда, День проезда умышленно не определяется для того, чтобы желающие убить царя не могли бы знать, когда он проедет. Для этой же цели едет не один царский поезд, а несколько, так что никто не может знать, какой настоящий. И вот, наконец, украдкой, как беглец и преступник, пролетает этот человек между трех рядов охраны и никто не видит его кроме для приличия представляющихся ему в городах, где он останавливается, чиновников и важных лиц при тех же предосторожностях, охраняющих Его от покушений на его жизнь, которых всегда и везде не могут не бояться.

Ведь предполагается, что молчаливым согласием народ признает необходимость и благодетельность царской власти. Если же оказывается, что эта царская власть поставила себя в такое отношение к народу, что не смеет уж показаться ему, а прячется от него и пробегает мимо него, как вор от тех, кого он обворовал, так зачем же эта власть? Если положение власти поддерживается уже не признанием народом ее необходимости, а насилием, ружьями и ташками, а сама власть прячется от народа? Вот это-то становилось все более и более ясно и теперь стало уже совершенно ясно огромному большинству народа.

На что же царь, коли он прячется? А если прячется, то верно не даром, а значит чувствует, что ему нельзя не прятаться после того, что он делает и делал. Так думает огромное большинство. Не говоря уже о всех заключенных, сосланных, из которых большая доля невинных, а их десятки тысяч, и у всех их так же, как и у всех убитых, есть отцы, матери, братья, сестры, жены, друзья, которые не могут не ненавидеть виновника и виновников их горя. Но не говоря об этих сотнях, тысячах людей, имеющих такие естественные причины для ненависти к Царю и его помощникам, главная масса народа, крестьяне, все крестьяне, за исключением малого числа загипнотизированных людей, все крестьяне, доведенные теперь лишением земли до положения худшего, чем то, в котором они были при крепостном праве 50 лет тому назад, крестьяне, ожидавшие освобождения от того земельного рабства, худшего теперь, чем рабство крепостное, не могут не смотреть на Царя, виновника этой сознанной ими несправедливости, с такими же самыми недобрыми, враждебными чувствами, как и те, которые питают к Царю и его помощникам все десятки или сотни тысяч непосредственно пострадавших и страдающих от их жестокости. Крестьяне знают, что все попытки освобождения их от земельного рабства, все всегда разбивались об закоснелость царского правительства, которое, в насмешку над их законными требованиями, дало им закон 9 ноября, вносящий только еще новое зло в их отчаянное положение. И потому нельзя Царю и его помощникам не бояться и ненавидящих правительство крестьян, не бояться их доходящего до ненависти раздражения за неуслышание их страданий и за неисправление той возмутительной неправды, от которой они страдают.

Правда, есть у несчастного Чингис Хана люди, которые уверяют его в преданности к нему всего народа, в твердости той веры в Бога и рядом в Царя, которая когда-то была в народе. Но к несчастию люди эти, сами не веря тому, в чем они уверяют Царя, своей наглой ложью только отводят ему глаза от его действительного положения. Так что, веря им, несчастный Чингис Хан, продолжая свою грубую деятельность, этой самой деятельностью насилия и разрушает в конец последние основы, на которых могла бы держаться его власть.

Сознание ненужной, бессмысленной и вредной царской власти стало теперь более или менее очевидно, ясно огромному большинству народа. Трудно предвидеть, какие будут последствия этого сознания, но последствия эти, и непременно губительные для правительства, не могут не быть. Может быть, как это ни мало вероятно, но всетаки может быть — то, что власть, пользуясь всеми внешними матерьяльными средствами, которыми она обладает, продержится еще некоторое время. Может быть и то, что опять вспыхнет революция, которая опять будет задавлена, так как средства борющихся слишком неравномерны. Но в обоих случаях неизбежно будет то, что сознание ненужности и преступности правительства будет делаться все яснее и яснее людям русского народа и сделается, наконец, то, что огромное большинство людей не будет уже в состоянии, не в виду каких-либо внешних целей, а только потому, что это будет явно и мучительно их нравственному сознанию, не будет уже в состоянии повиноваться правительству и исполнять те его безнравственные требования, которыми оно держится. А как только это будет, как только будет ясно каждому человеку, что то, что называется правительством, есть только соединение людей, отстаивающих свое положение рядом неперестающих преступлений, так неизбежно прекратится и повиновение такой власти, и то участие в деятельности правительства, которое одно поддерживает его.

«От меня требуют участия в делах правительства, — скажет себе освободившийся от правительственного обмана человек (а освобождение это совершается теперь в тысячах и тысячах людей»), — требуют от меня участия в уплате податей и взимания их, предлагают мне участие в делах административных, судебных, педагогических, полицейских, требуют моего участия в военной службе, но зачем же я буду делать все это, когда я знаю, что все эти дела лишают меня и моего достоинства, и моей свободы, главное же делают меня участником в делах противных и здравому смыслу и требованиям самой первобытной нравственности». Так что для людей, понявших то, что псвиновением власти они сами порабощают себя, лишая себя самых первых и духовных благ, отношение к власти может быть только одно, такое, при котором человек на все предъявляемые к нему требования правительства всегда отвечает только одно: «Со мной, — отвечает такой человек, — можете, пока сила в ваших руках, делать, что хотите, запирать, ссылать, казнить. Я знаю, что не могу противиться вам и не буду, но знаю и то, что не могу и не буду также и участвовать во всех дурных делах ваших, чем бы вы ни оправдывали, ни прикрывали их и чем бы ни угрожали мне».

Такое отношение к тому, что называется русским правительством, уже живет теперь в сознании большинства русских людей, а продолжись еще некоторое время безумная, бесчеловечная и грубо жестокая деятельность этого правительства, и то, что теперь только в сознании, неизбежно перейдет и в дело. А перейдет сознание в дело, т.-е. перестанут большинство людей, повинуясь правительству, участвовать в его преступлениях, и само собой без борьбы падет то ужасное, отжившее русское правительственное устройство, существование которого уже давно не соответствует нравственным требованиям людей нашего мира.